Павел Загребельный - Диво
Ситник застучал в деревянные ворота из дубовых бревен, сбоку приоткрылось окошечко, выглянуло, как и когда-то, женское лицо, молча взглянуло на всадников, спряталось, не промолвив ни слова. Ситник выругался:
- Аль не видишь, старая дура: князь перед тобой!
И после этого им не открывали очень долго; Ярослав уже подумал было, что повторится то же самое, что и три лета назад, когда Шуйца, видно, прослышав о его сватовстве к Ингигерде, обиделась на него и не пустила к себе, - так он тогда и уехал, не увидев ее, уехал на битвы и славу, а может, и на смерть и позор, но ей было все равно. Всем все равно, никому нет дела до него, княжение делает человека бесконечно одиноким, окружают тебя только враги, чем больше у тебя побед, тем больше врагов, чем выше станешь, тем большая зависть окружает тебя, - может, зависть убивает великих людей даже чаще, чем войны. Уже хотел было сказать Ситнику: "Ох, правду молвил, никому не следует верить", но снова открылось окошко, выглянуло то же самое равнодушное лицо, сказало невозмутимо:
- Князю можно, а больше никому.
И загремели запоры.
- Тю, глупая баба! - крикнул Ситник. - Так я и отпустил бы князя одного!
- Поедешь со мной, - сказал князь, а варягам велел располагаться под деревьями.
Ворота открыли две довольно молодые женщины, но обе... в монашеском одеянии.
- Это что? - удивился князь. - Кто вы?
- Обитель божья, - сказала та, что первая выглядывала в окошко.
- Тю, - засмеялся Ситник, - бабы уже в попы полезли. Да еще молоденькие!
Он наклонился, чтобы ущипнуть одну из монахинь, но она неторопливо оттолкнула его руку.
- Монастырь? - Ярослав осматривался по сторонам. Огороды, полоска озимых, какие-то фигуры в черном суетятся возле хлевов и коровников, куры возле навоза. Вот оно и есть: "Курица разгребает мусор и добывает из него зерно".
- Как же называется монастырь? - спросил Ярослав.
- Шуйский.
Это уже было немного легче. Еще одна затея взбалмошной Шуйцы. Пусть будет так. Первая женская обитель на Руси. Под княжьей рукой. Пусть.
- Так ведите меня к Шуйце, - приказал вполне уверенно.
- Игуменья Мария на молитве, - получил в ответ.
- Что? Шуйца - игуменья? Мария?
Монахиня молча пошла впереди княжеского коня. Вторая закрывала ворота.
Ситник, которому Ярослав ничего не говорил, куда едут и к кому, с любопытством смотрел по сторонам, бормотал:
- Ну и бабье! Вот так да!
Князь оставил его на большом дворе, а сам поехал к малой церкви, поставленной еще при нем, доехал до паперти, слез с коня, привязал его к березе и, прихрамывая, осторожно пошел по ступенькам, стараясь прикрыть хромоту. Церковь внутри была голой - ни единой иконы, ни единого рисунка, только три свечи горят в глубине, а перед ними - темная фигура на коленях, неподвижная, окаменевшая. Ярослав тихо подошел, опустился на колени рядом с фигурой, осенил себя широким крестом и лишь после этого взглянул на соседку, и она не удержалась, взглянула на него. И он узнал и не узнал свою давнюю Шуйцу; благочестие было в ее глазах и на устах, вся закрыта была черным, нежно белела только щека, повернутая к князю, и излучался от нее тот же самый запах, что и тогда в лесу, свежий, пронзительный запах молодости.
- Шуйца, - прошептал Ярослав, словно бы боялся вспугнуть богов и их ангелов, - Шуйца!
- Зачем приехал? - тоже тихим голосом спросила она.
- К тебе.
- Поздно.
- Никогда не поздно к тебе.
- Обреклась я святому богу.
- А я?
- Покинул меня. Забыл.
- Никогда не забывал.
- Теперь поздно.
- Шуйца!
- Теперь я Мария.
- Мария-Шуйца...
- Не гневи бога...
- Так давай помолимся и уйдем отсюда...
- Куда?
- К тебе.
- Там теперь сестры.
- Ну, тогда в леса...
- А там грех...
- Я не счастливый, - сказал он жалобно.
- Знаю. Молись.
- Ты ж не верила моему богу.
- А кому верить? Нет выбора.
Она стала не только твердой, но и мудрой за эти годы. А может, и тогда была такой? Когда не хотела менять свою свободу, когда рвалась и к нему и от него одновременно, когда пускала и не пускала его к себе!
- Так оставишь меня? - горячо прошептал он.
- Молись.
Он подумал, что пришлет сюда из Киева умельцев для украшения церкви. Чтобы все здесь заиграло такими красками, как сверкало у него перед глазами, когда увидел Шуйцу. Пришлет, если дойдет до Киева, а дорога предстоит далекая и тяжелая. Как тяжко человеку жить на свете. Лишь любимая женщина может иногда облегчить твою ношу.
- Шуйца, - неистово прошептал он, - я поцелую тебя! Вместо иконы! Как богородицу!
И не дал ей возразить, быстро наклонился к ней, прикоснулся губами к нежной щеке, пахнувшей молодостью.
Остался в монастыре на ночь, утром Мария-Шуйца выпроводила его и строго наказала не посещать обитель, пока будет сидеть в Новгороде.
- Я приеду к тебе из самого Киева! - горячо пообещал Ярослав.
- Почто болтать пустое, - горько сказала она, потому что хорошо уже знала неверную натуру князя, знала, что забудет ее, как только снова сядет на Киевском столе и снова уйдет в высокие державные заботы.
- Приеду! - князь перекрестился. - Вот увидишь.
- Бог все видит. - Шуйца становилась недоступной игуменьей Марией. Благословила князя и его орошенного потом боярина, который, кажется, так и не опомнился в этом бабьем царстве, не стала ждать, пока они выедут за первую ограду даже, пошла в свои покои.
- Твердая жена, - вздохнул Ситник, - пробовал я тут что-нибудь выведать - никто ничего!
- Кто тебя просил выведывать! - прикрикнул на него Ярослав.
- В привычку уже входит, - чистосердечно признался Ситник, - для спокойствия моего князя светлого стараюсь!
- Меды сытить разучишься.
- Что меды! Будет князь - будут и пиво, и меды, а не будет - зачем все это?
- Люблю тебя, Ситник, - растроганно промолвил Ярослав, - не встречал еще таких людей, хотя и всяких повидал.
Ситник молчал самодовольно. Обильно покрывался потом, вздыхал, казалось ему, что во чреве у него что-то даже ворчит, будто селезенка у коня на полном скаку. Ох, и начал бег, хороший взял разгон, только б не свалиться, держись, Ситник, ох, держись!
...С наступлением морозов повел Ярослав собранное войско и принятую на службу варяжскую дружину Эймунда на Киев, без помех дошел до самого стольного града, приветствовали его повсюду точно так же, как и тогда, когда шел на стол впервые. Видно, Святополк, несмотря на все свои уловки и метания, не нашел себе опору у киевлян, ободранных дотла его тестем Болеславом; опасаясь гнева горожан и мести Ярослава, Святополк, покинув свою жену Регелинду и все богатство, бежал ночью в степи и помчался снова уже в который раз - к печенегам, к этим странным степным людям, которые не помнили ни кривды, причиненной им Святополком и Болеславом, ни коварства, ни обманов в снова еще раз приняли окаянного князя, а потом летом еще раз пошли, по его наущению, на Киев, выбрав тот путь, который посоветовал он перед смертью князя Владимира; и Ярослав встретил их на Альтег там, где ждал орду когда-то молодой Борис, и была страшная битва с трех заходов, но не будет здесь речи о битве, а только о ее власти над людскими душами печенеги не выдержали, разбежались по степям, а Святополк, с трудом собравший мизерную дружину, подался в западные земли, верно рассудив, что пока стоит Киев, за него можно драться, ибо Киев стоит и борьбы, и даже самой смерти.
В Киеве в княжьих палатах сидела Святополкова жена Регелинда родственница и враг одновременно. Ярославу никогда не приходилось ее видеть, и он представлял ее почему-то злой и ненавистной, а оказалось ошибся. Регелинда, еще совсем юная, высокая, крепкая, отцовской, видимо, породы, вошла в гридницу, где ждал ее князь, и начала над всем смеяться: над своим мужем, что бегает как заяц, над самой собой и над отцом своим, который пытается перехитрить весь мир, и даже над Ярославом - за его мрачность и печаль в глазах.
- Печален, ибо жена моя и вся семья - в руках у твоего отца, в плену, - сказал ей Ярослав.
- Выменяй их за меня, - засмеялась Регелинда.
- Ты ведь одна, а их вон сколько. Бояр моих тоже завел в Польшу князь Болеслав.
- Ну, так хоть жену свою - за меня.
Потом и в самом деле прислал Болеслав своего епископа с предложением обменять на Буге дочь на княгиню Ярослава, и упрямо отстаивал святой отец волю своего властелина, добиваясь еще и довыкупа за княгиню, ибо та уже была не одна, а с прибылью: родила сына в начале сего года. Пришлось князю торговаться - и за жену, и за сына, которого не видел и не знал даже о его рождении. Крещен ли отрок? Но как же можно без отца? Позвал Ситника, велел собираться в дорогу.
А торг тем временем и дальше продолжался. Выгнал господь торгующих из храма своего, так они, выходит, засели на княжеских столах, что ли?
Пришел Эймунд, начал подговаривать Ярослава, чтоб снарядил его с надежными людьми в погоню за Святополком.
- Все едино, княже, пока жив твой брат, не знать тебе покоя, - пряча свои бегающие глазищи, промолвил варяг.
