Георгий Шторм - Повести
- А пошто турки по пять раз на дню молятся? - спросил Самийло.
Еми-Али потер ладонью правое веко и заговорил:
- Когда пророк разъезжал по небесам на своей чудной кобылице, миновал он одно за другим семь небес. Так попал он в изумрудное жилище аллаха. Господь увидел его и повелел, чтобы правоверные творили по пятьдесят молитв в день. Поехал пророк обратно и задумался: "Кто же станет по пятьдесят раз в день молиться? Разгневанным застал я аллаха. Вернусь, упрошу, чтоб число молитв было уменьшено". Вернулся Магомет, господь уступил его просьбе и пять молитв сбавил. Уехал пророк и снова вернулся... И так торговался он с аллахом, как последний нищий на Аурит-базаре, пока число молитв не уменьшилось до пяти...
Ивашка, хмурый, смотрел на темное море и будто не слушал.
- Эй! - окликнул его Еми-Али. - Не нравится тебе сегодня мой рассказ?
- Дивлюсь тебе, - тихо проговорил Ивашка, - сколь много в твоих речах звону, старый!.. И все-то сказки твои про верблюдов да про кобылиц... Я вот на Руси жил, горя-обиды набрался - на век хватит, а гляжу - и в турской земле живут не лучше. Нынче в Топхане двоих ваших без вины в море метнули. Вот и сложи сказку да и кричи по всему Стамбулу... Были люди - и нет их. Как тут быть?
Гребцы переглядывались. Таких слов еще не слыхали они от Ивашки. В темноте совсем близко кипело море. Жирная пена, лопаясь, стыла островками на песке.
- Злой какой! - с досадой сказал Еми-Али. - А все оттого, что никогда не курил кальяна и не пил кофе. Кофе - это капля радости, отец веселья: человек, отведавший его, поднимается на кровлю Айя-Софии, и ему внятен язык ветра и облаков, как сказал певец.
- Не глумись! - закричал Ивашка, и кандалы его зазвенели. - Паши двоих ваших метнули в море. Были люди - и нет их. Как тут быть?!
- Слушай, - серьезно сказал старик, - на земле нет никакой правды. Правда вся у одного аллаха. В раю паши и утопленники будут лежать рядом и мирно беседовать, как лучшие друзья.
- Не клади на землю хулы! Есть правда, только сыскать ее как, не ведаю еще покуда. Одно знаю, всей кровью чую: землю пройду с востока на запад, с полуночи на полдень - все равно добуду себе правду, сыщу!..
Еми-Али ушел поздно. Тьма клочьми валилась с неба, а над темной чашей моря свет возникал, как выдуваемый стеклодувом шар.
Гребцам не привелось заснуть под это утро: едва последние шаги старика проскрипели по песку прибрежья, рыжий пояс огня охватил город.
"Пожа-а-ар!" - всюду завопили дозорные и стали колотить по земле палками. Это янычары опрокинули котлы и подожгли Стамбул.
На рассвете караул побросал оружие и разбежался. Галерники подобрали и спрятали несколько турецких секир. Гребцы сдирали с ног кожу, сбивая кандалы. Веселые голоса перекликались на галерах.
- Гей! - кричали казаки. - У нас караула вовсе не стало!
- А наши турки до вас идти мыслят! - кричали с моря.
- У нас секиры припасены!
- Рубайте стражу!.. Вызволяться с каторги время приспело!..
Над холмами густо темнел круглый недвижный дым.
Сбитое железо, слито звеня, летело в воду. Ни Гиссара, ни ключников не было видно. Галерники уже собирались уйти в море. Внезапно топот коней просыпался из-за багровой стены дыма, и набережную оцепил сильный отряд.
Это была высланная к галерам конница султана. Впереди, в зеленой чалме, скакал пеннобородый турок. Он кричал, рубя воздух широкою саблей:
- Да покарает аллах преступных людей, ослабляющих царство! Буйная душа их еще не обуздана мундштуком!..
3
И снова тянулись несчетные дни "полонного терпенья". Опять, протирая кожу, скрипели на руках оковы, и галеры шли "от одного горизонта до другого", как говорил Гиссар.
Зной растекался по спинам червонным золотом ожогов. Невольники жалобные слагали песни. И тогда всех изумлял Ивашка: легко и дивно давался ему горючий песенный лад.
Четвертую весну встречал он на галере...
В Топ-хане шла спешная погрузка. Солнце пласталось на воде, белым огнем стекало с полумесяцев мечетей. Холмы, поросшие сплошь миндалем, стояли в розовом снегу.
Гиссар молча курил. Ключники ускоряли работу бранью.
Двое людей быстро спустились с холма к галерам. Бывший впереди временами почти бежал. За ним едва поспевал Еми-Али.
Толмач с важным видом, прикрывая от солнца глаз, подошел к Ивашке.
- Где ты это взял? - спросил он, показывая перстень, снятый на Аурит-базаре с Ивашкиной руки.
У спутника Еми-Али была светлая, в кольцах борода, а правый рукав иноземного камзола пустовал до локтя. "Посечен", - мелькнуло у Ивашки, и, вдруг все поняв, он оторопел и смешался; глядя на иноземца, он позабыл про свой ответ.
- Ну? - нетерпеливо крикнул Еми-Али.
Ивашка рассказал все как было. Толмач перевел.
- Как звали пленника?
- Франческо.
Иноземец кивнул головой, и две больших слезы разбились звездами на поле его камзола.
- Куда повезли его?
- В Москву, ко двору царя Бориса.
Стало тихо. Трудно переводили дух казаки. Они стояли неподвижно, и плечи их давили тяжелые тюки.
Иноземец подошел к Гиссару. Тот приказал ключникам отомкнуть Ивашку...
- Идем! - весело сказал Еми-Али, когда старик заплатил просимый выкуп.
Ивашка, будто хмельной, обвел глазами гребцов.
- Корите меня за то, што вас покидаю? - тихо спросил он. - Да не волен я в этом - словно кличет меня кто да гонит от галеры прочь.
- Правда тебя несысканная кличет, - зло усмехнувшись, произнес Самийло, и все казаки разом принялись за работу. - Ну, ступай, - без гнева уже добавил галерник. - Песен твоих не станет - о том горюю, а зла-обиды в нас нет...
Иноземец повел Ивашку в город. Толмач, услужливый и болтливый, бежал рядом.
Они миновали древний водопровод и вышли на Диванную - главную улицу Стамбула. Множество собак грызлись, поднимая пыль. Седые писцы сидели у ворот, положив бороды на большие развернутые книги.
У входа на оружейный базар Ивашке купили платье: куртку без рукавов, цветные, в полосках чулки и широкие малиновые шаровары.
Торговался и выбирал Еми-Али.
Потом овеяла их прохлада каменных, испещренных поучениями Корана сводов.
Чинно проходили молчаливые, сонные турки. Длинные чубуки торчали у них за поясами.
Место считалось священным. Никто не курил.
Только правоверные могли покупать на этом базаре. И опять, суетясь без меры, торговался Еми-Али. Купцы показывали им пищали с колесом и фитилем, бросали вверх пуховую подушку и на лету рассекали ее саблей; с отметинами на тыльной стороне (по числу убитых) вздрагивали туманные клинки.
С базара они с купленными вещами отправились в кофейню, где поджидали иноземца армянские купцы.
- Ну, - сказал Еми-Али, входя в обставленную диванами курильню, разгоним облако скуки облаками дыма!..
Пол кофейни был выстлан циновками. Восемь небольших подушек лежали на полу правильной звездой.
Иноземец, казалось, не замечал Ивашки. Что-то сказав толмачу, он повел с купцами тихую беседу. Еми-Али молчал, пока ему готовили кальян.
Слуга сдернул с янтарной трости чехол. Трехаршинный чубук уперся одним концом в бронзовое блюдо на полу, а другим был подан курильщику прямо в зубы.
В кофейне, кроме холодной воды, щербета и кофе, обычно ничего не подавали. Но Ивашке принесли миску плова.
- Сначала ешь, - сказал Еми-Али, - слова идут после мяса. - И он затянулся с журчанием и свистом. - Ешь и слушай хорошенько. Я буду говорить... Купец, взявший тебя от Гиссара, очень богат; ты, сам того не зная, вернул ему сына... Это было три-четыре года назад: юношу взяли в плен корсары, и с тех пор старик искал его по всем восточным торгам. Они из Венеции, города, стоящего в море, как галера. На родине юноши осталась его невеста; она живет сейчас в Калабрии, в монастыре. Старик поедет отсюда в Трапезунд, а потом - к русским, в Москву, за сыном. Ты же сейчас морем отправишься в Анкону, разыщешь монастырь и передашь радостную весть и письмо...
В углу горячились купцы в бараньих шапках, и сухо постукивали зерна четок... Образ города, выходящего из синих недр моря, встал перед Ивашкой; на стенах города таял и возникал дым.
- По новым местам и я затомился, - сказал он, следуя за бесшумной игрой кальяна. - Да и охота мне узнать, живут ли где люди дружно и вольно. Чую - не срок мне еще на Русь брести.
- Эх, какой! - с досадой произнес Еми-Али. - Все о своем. Вот что скажу тебе: конец твой будет горек.
- Конца моего никто не может знать...
Однорукий старик приблизился к ним и, сев на диван, велел подать все необходимое для письма.
Принесли медную чернильницу с длинной ручкой, камышовую трость и турецкую бумагу, которую полируют особою костью. Старик долго писал; чернила были густы и блестящи, а левая рука ставила буквы вкось.
Потом он дал Ивашке денег и велел зашить письмо в полу куртки.
- Русский хорошо понял, что он должен сделать?
- Да, - ответил Еми-Али.
Они вышли из кофейни и направились к морю. Дул резкий северо-восточный ветер. Ивашку ввели на генуэзскую галеру. Хозяин ее был смуглый иноземец, одетый так же, как и однорукий купец.
