Александра Толстая - Жизнь с отцом
- Я голодная! - вскрикивала она.
Тогда все вскакивали, бежали на кухню. Через несколько минут появлялась Анна Григорьевна N., хохлушка, жившая у Чертковых много лет. Она приносила поднос, уставленный маленькими, точно кукольными, мисочками и тарелочками с вегетарианской пищей. Когда Анна Константиновна ездила в Ясную Поляну, в экипаж клали подушки, плед, мисочки с едой, на случай, если ей захочется есть.
Иногда Анна Константиновна пела. Хотелось плакать, и не потому, что меня трогали сектантские песни, меня волновал самый ее голос, низкий, сильный, с грустными грудными нотами.
Днем на видном месте вывешивали флаг. Анна Константиновна спала, и в доме воцарялась мертвая тишина.
Мы часто бывали у Чертковых; иногда отец водил нас Засекой, одному ему известными тропинками, иногда мы с сестрами ездили к ним верхом. Нам было весело от быстрой езды; оживленные, в амазонках, мы вваливались к Чертковым, и вдруг почему-то делалось стыдно, неловко. К Чертковым приезжала сестра Анны Константиновны Ольга. Я полюбила ее еще тогда, когда жив был Ванечка. Она, должно быть, чувствовала мое одиночество и подчеркивала доброе отношение ко мне, баловала, ласкала. Я сперва дичилась, но потом мне стало нравиться, когда она целовала меня, прижимаясь покрытой пушком щекой к моему лицу. Мне нравилась ее кокетливая улыбка, черные, как вишни, глаза, скромное английское платье, гладкая прическа и родинка на щеке, похожая на большую муху. Я робко, искоса взглядывала на нее, стараясь сесть поближе.
А через несколько лет брат Андрей женился на Ольге. Всю свою молодость он кутил, просаживал деньги на цыган. Родители огорчались, но ничего не могли с ним поделать. И вдруг он влюбился в серьезную Ольгу Константиновну. Брат клялся, что исправится, переменит образ жизни. Она верила ему, верила в свое влияние. И действительно, в первое время после женитьбы Андрей перестал кутить, чаще бывал в Ясной Поляне, ближе подошел к отцу. Все радовались за него, но больше всех я.
Андрей решил поселиться в деревне и заняться хозяйством. Нам, младшим, по разделу досталось самарское имение. Когда-то, желая увеличить свое состояние, отец купил его по 7 р. 50 к. за десятину. Женившись, братья решили продать землю. Я не препятствовала. Имение было продано гораздо дороже, чем ожидали, по 35 р. за десятину.
Мам? положила мои деньги в банк, и с тех пор я сделалась самостоятельной. Я платила матери за содержание по сто рублей в месяц, платила за учителей, гувернанток, одежду, за все.
Андрюша купил имение в 18 верстах от Ясной Поляны, там они и поселились. Но я забежала вперед...
Трудно точно определить, по каким признакам толстовцы делились в моем воображении на настоящих и ненастоящих. Настоящий толстовец не курил, не ел мяса и непременно должен был носить блузу, но и эти определения не были исчерпывающими.
Александр Никифорович, во всяком случае, был ненастоящий.
Никифорович, как я его называла, мясо не ел, но любил ловить рыбу. На большом подмосковном озере Сенеже он проводил все свободные дни и с упоением рассказывал, как несколько часов подряд водила его щука и, когда он ее вытащил, в ней оказалось тридцать фунтов. Он и покуривал немножко, тщательно набивая гильзы ватой, чтобы не отравлять легкие никотином.
Александр Никифорович был из московских купцов, служил в торговом банке директором и часто бывал у нас. Отца моего он обожал и всегда шумно выражал свои чувства.
Никифорович терпеть не мог духовенства, называл священников попами, ругался, кричал, и отцу часто приходилось его останавливать, особенно последние годы, когда он стал гораздо терпимее к чужим верованиям. Никифорович любил всех нас как родных. Бывало, придет, расцелует отца, несколько раз поцелует у матери руку, а затем примется за нас. Когда мне было уже лет тринадцать, я конфузилась.
- Что это вы Сашу так целуете? - спрашивал отец, смеясь, заметив мое смущение. - Она уже большая.
- Что? Саше большая? - кричал Никифорович. - Да она для меня всегда маленькая останется, я ее на руках носил! - И он снова, громко чмокая, целовал меня в обе щеки.
Были толстовцы, которые внушали мне отвращение. Белокурый, с мутными голубыми глазами, светлой бородкой Хохлов и Клопский перепутались в моем представлении. Оба были ненормальны, оба были влюблены в сестру Таню. Как сейчас помню ощущение ужаса. По темному коридору московского дома бежит Таня, а ее преследует лохматый сумасшедший человек - "темный". Таня смеется, а мне страшно. Этот человек мерещился мне ночью, казалось, что вот-вот он настигнет Таню и произойдет что-то ужасное!
Тепло и ясно становится на душе, когда я вспоминаю кроткую Леонилу Фоминичну Анненкову, точно внутренней лаской окутывала она всех, кто подходил к ней. Вся она была мягкая и серая. И платье было на ней серое, и на плечах мягкий серый платок, и волосы и глаза были такие же мягкие и серые, и в руках вязанье, тоже мягкое и серое. Она говорила мало и тихо, с южным акцентом, больше слушала... Чуть постукивали деревянные спицы, и Леонила Фоминична шептала что-то, шевеля полными губами, не то петли считала, не то повторяла про себя слова отца. Изредка, точно желая лучше понять мысль, она вскидывала глаза и внимательно смотрела на него сквозь очки.
Если бы меня спросили, кто такой Иван Иванович Горбунов, я не задумываясь ответила бы: "Посредник"! А что такое "Посредник"? "Посредник"? Странный вопрос! "Посредник" - это Иван Иванович Горбунов.
С образом Ивана Ивановича у меня связывались новенькие, самые лучшие на свете книги: "Чем люди живы", "Два старика", "Первые христиане" и другие. Он всегда приносил с собой пахнущие краской, имевшие для меня неизъяснимую прелесть книги. Он волновался, когда говорил с отцом, пыхтел, отдувая губы, говорил себе под нос, точно недовольно бурчал, но слова его были восторженные, сентиментальные, на добрых голубых глазах появлялись слезы.
Из всех последователей отца больше всех у нас в доме любили Марию Александровну, или "старушку Шмидт", как ее прозвала сестра Таня.
Худая, изможденная, с ввалившимися щеками, заостренными носом и подбородком, серьезным, почти мученическим выражением лица, Мария Александровна точно вся светилась внутренним огнем. И странное впечатление производила ее чисто институтская манера вздыхать, охать, восклицать. Бывало, увидит отца, вскочит, всплеснет руками:
- Душенька, Лев Николаевич, как я рада!
Я любила слушать ее рассказы про житье на Кавказе, куда она поехала работать на земле со своей подругой Ольгой Александровной, когда она, увлекшись взглядами отца, бросила институт и решила изменить свою жизнь. Особенно сильное впечатление производил на меня рассказ о медведе.
- Работаю я, - говорила Мария Александровна, - и вдруг, моя душенька, поднимаю голову, а медведь на дереве сидит и абрикосы ест. Ах, моя милочка, я так и обмерла!
Помню еще рассказ:
- И вот, моя душенька, возвращаемся мы с Ольгой Александровной с Кавказа, и деньги у нас с собою были. Соблазно, соблазн, моя милочка, отвращение эти деньги! И что ж ты думаешь? Вытащили, все деньги вытащили! Господь на нас оглянулся! - восторженно заканчивала Мария Александровна.
Я помню, при этом рассказе раз присутствовала двоюродная сестра, Варечка Нагорнова, отличавшаяся страшной рассеянностью, у нее всегда все пропадало и никогда ничего не было.
- Ах, Мария Александровна, - грустно промолвила она, - Господь с меня глаз не спускает!
Мам? рассказывала, что когда отец написал "Войну и мир", он подарил племянницам по десяти тысяч рублей. Варечка куда-то засунула билет и забыла про него. Один раз мам?, заехав к ней, увидала, что разбитое стекло заклеено чем-то странным. Вглядевшись, она узнала десятитысячный билет.
Непонятное
Баловали меня мало, но за всякую ласку я была бесконечно благодарна и отвечала любовью и преданностью. Чаще всего я испытывала приливы нежности к своим сестрам, но никогда не смела этого высказывать. Они и не подозревали, что лаской могли сделать со мной все, что хотели, тогда как строгость, наоборот, всегда пугала меня, заставляла внутренне сжиматься и каменеть. Меня считали упрямой, на самом деле это было не совсем так. К упрямству примешивались и застенчивость, и обидчивость, порождаемая частыми уколами самолюбия.
Ко мне ходила учительница Александра Константиновна. Она была милая, добрая и очень застенчивая, что меня особенно к ней притягивало, и краснела совсем как я. Мне нравилась ее наружность: белокурые, ниже пояса волосы отливали золотом, ласково сияли темно-синие глаза, и часто, когда она объясняла мне синтаксис или историю, я украдкой любовалась ею. Я ее любила, с волнением ждала ее прихода, мне хотелось как-нибудь выразить ей свои чувства я приносила ей цветы из сада, провожала до конки.
Две-три странички Иловайского, которые она мне задавала, я выучивала чуть ли не наизусть, и, когда она приходила, я смело начинала говорить. Но стоило мне запнуться или заметить на лице Александры Константиновны улыбку, как я смущалась я замолкала.
