Лев Гумилёв - В поисках вымышленного царства
Юридические документы уйгуров, изданные С. Е. Маловым{52}, указывают, что в X–XIII вв. в Турфане существовали аренда, кредит, работорговля и долговое рабство, подати и повинности, ростовщичество и проценты, юридически оформленные сделки и заверенные подписи[68]. Уйгурская литература этого периода богата только переводами. Уйгуры переводили с сирийского, персидского, санскрита, китайского и тибетского языков, но сами почти ничего не оставили. Очевидно, смешение было настолько велико, что в Турфане образовалась гибридная форма культуры. Историческая традиция древней Уйгурии оказалась прерванной.
Политическая история уйгуров в конце IX и начале Х в. темна и неизвестна. Есть смутное упоминание о том, что уйгуры отняли у карлуков города Аксу и Барсхан; причем в последнем владетель был из карлуков, но жители перешли на сторону токуз-огузов[69], т.е. уйгуров. Однако вскоре городом Аксу овладели кыргызы – надо полагать, в порядке продолжения войны с уйгурами, и агрессия уйгуров на запад прекратилась.
Вероятно, была попытка расшириться и на восток, так как в 924 г. Ганьчжоу опять принадлежало уйгурам.
Короче говоря, уйгуры унаследовали китайские владения Западного края и превратили форпост китайского проникновения на запад в оплот Срединной Азии и против мусульман и против китайцев, причем те и другие неуклонно слабели.
Разгром тибетской армии в 861 г. был последним триумфом империи Тан[70]. С тех пор она разваливалась более или менее быстро, но неуклонно. Табгачи, воинственные пограничные помещики, посадившие на престол своего ставленника в 618 г., за 300 лет растворились в массе народа, а исконные китайцы никогда не симпатизировали династии Тан, несмотря на заигрывание ее со всеми классами населения. Немалую роль тут играла просто этнопсихология. Поскольку крушение династии анализировалось неоднократно и подробно[71], мы позволим себе остановиться только на этнопсихологическом моменте, отмеченном только одним автором, Н. И. Конрадом, который назвал это явление «китайским Возрождением» или «гуманизмом»[72].
Вспомним, что танские императоры, стремясь к созданию общеазиатской империи, охотно поддерживали религии, приходящие с запада: буддизм, христианство и иногда даже манихейство. При дворе в императорском театре пользовались успехом индийские и согдийские танцовщицы, плясавшие полуобнаженными, что казалось истинным китайцам чудовищно неприличным. Казалось бы, какое это могло иметь значение для чиновников, получивших конфуцианское образование, если двор в свободное от дел время увлекался идейной и эстетической экзотикой, но вспомним хотя бы наших старообрядцев в XVIII в. и их отношение к декольтированным платьям. В разные эпохи чувствуют и ведут себя по-разному, и императорские капризы шокировали даже лояльных чиновников, толкая их на оппозиционные акции. Приведем для примера только один случай[73]: в 819 г. в пышную столицу Китая Чанъань была привезена из Индии якобы кость пальца Будды. Император сам участвовал в торжественной церемонии встречи реликвии, и философ-конфуцианец Хань Юй подал докладную записку, где писал: «Ведь он, Будда, мертв, и уже давно. Это же только сгнившая кость. Как же можно помещать ее во дворце! Как может Сын Неба поклоняться праху!» Философ попал в немилость, но он писал, зная, на что идет. Импульс этнического самоопределения, своего рода средневековый шовинизм, оказался сильнее рассудка и желания карьеры.
На более же широкие слои населения производили впечатление не философия и балет, а военная реформа. В армии вводились тюркские одежда и оружие, а следовательно, менялась и тренировка воина, т.е. ломался и перестраивался весь его бытовой уклад. Для войны и политики это было полезно и даже необходимо, но для китайского народа, от простого крестьянина до вельможного чиновника, чуждо и противно. Все «варварское» было настолько одиозно для ультрапатриотов, что даже даосизм и электическое конфуцианство, проявлявшие терпимость и какой-то интерес к окружающему Китай миру, также оказались для них неприемлемыми. Например, основатель «китайского гуманизма» Хань Юй пишет: «Что же нам делать? Отвечаю: Если не положить конец учениям Лао-цзы и Будды, нам ничего не осуществить. Если обратить их монахов в мирян, если сжечь их книги, если превратить их храмы и кумирни в жилища, если разъяснить Путь древних царей и тем самым повести людей за собой, если заботиться об одиноких вдовцах, одиноких вдовах, о детях-сиротах, о неизлечимо больных и калеках – это и будет близко к тому, что нужно»[74].
Хань Юй в своем трактате горько жалуется, что он «только профессор»[75] и к власти его не пускают. Однако он не совсем прав. Ему удалось выучить целое поколение чиновников, которые после его смерти применили его принципы на практике[76]. Результаты не заставили себя ждать. Как только императорское правительство пошло навстречу этому направлению, оно оказалось в таких страшных тисках, из которых уже не вырвалось. На место боевых генералов пришли чиновники-евнухи и сосредоточили в своих руках всю административную власть в столице, а также огромные богатства. В провинциях военные губернаторы добивались права передавать должности по наследству, что делало их независимыми от центральной власти. Чиновники получали должность после сдачи экзаменов, но сдать их без взятки или влиятельной поддержки было невозможно. Образовались партии, боровшиеся друг с другом, а с крестьян взимали налоги на оплату всех этих беззаконных действий. Недовольны стали все… и потекла кровь.
В 859–860 гг. в провинции Чжэцзян измученные поборами и экзекуциями крестьяне подняли восстание, в котором участвовало до 30 тыс. человек. Подавить его удалось лишь благодаря тому, что в правительственные войска были мобилизованы уйгуры и тибетцы, искавшие в Китае убежища от своих степных врагов. В 868 г. возмутились солдаты в Гуйчжоу, к ним примкнуло множество крестьян, и повстанцы овладели частью провинции Аньхой. Правительство вызвало войска племен шато и тогонов… и снова одержало победу. В 874 г. новое восстание захлестнуло весь Китай. Вождь его, Хуан Чао, происходил из семьи солеторговца, недостаточно богатого, чтобы обеспечить сыну сдачу экзамена на чин. Подробности этого восстания всецело относятся к истории Китая, но для нашей темы важно, что в 881 г. Хуан Чао взял Чанъань и провозгласил себя императором. Вместе с титулом он принял тяжелое наследство – глубокое моральное разложение чиновничества, ограниченность бедных крестьян, вероломство полководцев. В 882 г. один из его сподвижников, Чжу Вэнь, изменил делу восстания и принял из рук танского императора чин цзедуши – военного губернатора, что дало правительственным войскам передышку, за время которой произошел перелом: в войну вступили кочевники.
Тюрки-шато, последние потомки хуннов, долгое время жили в Джунгарии, участвуя в тибето-уйгурских войнах, пока из-за раздоров с тибетцами не перешли во владения Срединной империи. С 878 г. они поселились в Ордосе. Не слишком разбираясь в глубинных причинах перерождения империи Тан, они помнили, что в течение трех веков именно эта династия вопреки воле своих чиновников относилась к степнякам благожелательно и видела в них людей, а не диких животных[77].
Поэтому в критический момент они не задумываясь пришли к ней на помощь. Точно так же поступили тангуты, о которых речь впереди.
Юный предводитель шатосцев[78]. Ли Кэюн, показал себя талантливым полководцем. Весной 883 г. его войска при поддержке тангутов разгромили повстанцев у реки Вэй, вытеснили их из столицы и преследовали, рубя бегущих. 17 тыс. шатосцев оказалось достаточно, чтобы сломить основные силы Хуан Чао. В 884 г. он покончил самоубийством, а его войско было рассеяно и превратилось в партизанские отряды, сопротивлявшиеся правительственным войскам до 901 г. Но сила и обаяние династии Тан не воскресли. Как только чиновники-евнухи попытались возобновить старый порядок, два военных губернатора произвели переворот. В 907 г. последний танский монарх, малолетний Ай-ди, был низложен, евнухи перебиты, а власть взял в свои руки дважды предатель Чжу Вэнь, объявивший себя императором новой династии – Поздней Лян. С этого момента начался новый период истории Китая, носящий название «Пять династий и десять царств».
Новые ритмы
Характеризуя начавшуюся в 907 г. эпоху, историк Анри Кордье{53} пишет: «Приходится признать, что этот период истории Китая имеет лишь посредственный интерес. Эти вожди, которые жаждали императорского титула, не имея на него других прав, кроме захвата земель у своих соседей, движимые только гордостью, выгодой и боевой доблестью, без общей идеи; люди грубые, невоспитанные, суеверные, не боящиеся ничего, кроме колдовства и волшебства, напоминают баронов нашего феодализма, настоящих хищников, выслеживавших жертву, чтобы броситься на нее в удобный момент, грабивших города и деревни ради добычи, которую они накапливали в своих замках. Ни одной общественной идеи, ни одной моральной, ничего благородного, только грубая сила была средством их действий, а грабеж и убийство – целью. А если они и воздерживались от жестокостей, то не под влиянием истинных религиозных чувств, но из страха перед сверхъестественными силами, которых они не понимали, но воздействия коих весьма опасались»[79].
