Эльвира Ватала - Великие рогоносцы
Но никогда не станет она королевой. Вместе с тестем и мужем убегут в Прагу во время июльской революции и здесь, никем не понятой и несчастливой с мужем-импотентом, умрет в 1856 году, пережив своего отца на целых шестьдесят лет.
Ваятель смерти — Давид — свою миссию видел в увековечивании гениальным карандашным штрихом последние минуты осужденных перед гильотиной.
На революции неплохо можно заработать. Дантон не дал ему «заработать». Уютно расположившемуся с неизменным альбомом и карандашом в оконной нише, мимо которой должен был проезжать, Дантон крикнул Давиду презрительное: «лакей».
Королева Мария-Антуанетта с детьми. Она держала в ежовых рукавицах своего мужа Людовика XVI — неутомимого любовника.Возок, на котором везли осужденных, стал легендарным. Почему его не сохранили как музейную редкость? Около трех тысяч человек привезли этим возком на гильотину, в их числе Мария-Антуанетта, Робеспьер и Дю Барри.
Якобинская диктатура бросила в тюрьмы в течение двух лет полмиллиона человек. Фараон террора Робеспьер бросил клич: убивать надо гуманно — быстро, конкретно и публично. Людей не унижали плохо смазанным механизмом. Но сколько из сорока тысяч гильотированных человек на том свете проклинает свои последние унижения. Старая Монтморенси, которую возраст согнул в три погибели, никак не умещалась в гильотине. Ей выпрямили позвоночник так, что хрустнули кости. Старая женщина пошла на тот свет не только с отрезанной головой, но с вполне «стройным» туловищем. Зрелище крови, беспрестанных убийств стало привычным. Более бы, наверно, народ тешился боем петухов, чем этой ежедневной, методичной и уже надоевшей, как прокисший суп, процедурой отрубления человеческих голов. Поражает, с какой методичностью, с каким скрупулезным соблюдением законности совершался процесс. Сначала осужденных приводили в революционный трибунал. Осужденных, привезенных из различных тюрем, вели в «Прихожую революции» — зал Свободы. (У якобинцев было изумительное чувство юмора.) На подиуме, находящемся в глубине зала, сидели судьи — вершители человеческих судеб. Собственно, вердикт был всегда один и тот же: смерть. Оправдательных приговоров не было. Публичный обвинитель поспешно зачитывал обвинение перед сидящими в ряд осужденными. Обвинение могло быть самое нелепое, могло его и вовсе не быть, достаточно быть аристократом и роялистом. Потом всех направляли в специальное помещение, формально разделенное на мужскую и женскую половины.
Здесь осужденные будут дожидаться своего смертного часа. То есть, когда войдет человек, одетый, подобно палачу, во все красное и из большой книги «вычитает» кому надо сейчас же ехать на эшафот. Неизменный возок готов. Человек прерывал игру в карты или чтение молитв, или поспешно заканчивал свои эротические игры, ибо «пир во время чумы» всегда способствует эротике. Дикой, болезненной, патологической. Человек рассуждал так: если завтра ему снесут голову, то забудем сегодня об этом и насладимся последними минутами. У кого были деньги — заказывали дорогие кушанья. Устрицы, вино и кровь — станут любимым блюдом французской революции. Вседозволенность сегодняшнего дня, лихорадочное желание еще на минуту продлить себе жизнь, насладиться этой минутой рождало дикие, ни с чем не сравнимые оргии. Женщины сходили с ума от безумия революции и наперебой предлагали себя. Иногда такую женщину с трудом отдирали от мужчины и волокли на возок. Если она сильно кричала, завязывали ей рот. Нечего пугать народ воплями. Смерть надо принимать достойно, таково предписание революции. Низменные инстинкты, глубоко скрытые в нормальной обстановке, бешеной лавой выплывали из безумного мозга и обезумевшего тела. Это относилось не только к жертвам, но и к зрителям. Кто был садистом в эмбриональном состоянии, становился хорошо развивающимся зародышем.
Некий Лебон идет с дамами в театр. Дело близится к вечеру. В этот день гильотинировали двадцать семь человек и через улицу течет кровавый ручеек, словно после дождя. Лебон останавливается, мочит в крови свой платок и, обращаясь к дамам и смотря на капающие капли, говорит в экстазе: «О боже, как же это красиво!»
Все элементарные понятия добродетели, добра и зла — перемололись в этом молохе революции, в этой мясорубке человеческих тел. Что добро, что зло? Людям предписывалось встречать свою смерть уж если не с улыбкой на устах, то вполне достойно. Не унижать революцию воплями и жалостливым видом. Робеспьер, посылающий тысячи людей на гильотину, это знал, конечно. Ни жестокими пытками, ни полуголодным содержанием в тюрьме у него не отнята эта гордость. Он с презрением смотрит на люд. Собственно, даже не смотрит, он закрыл глаза. И так будет ехать, с закрытыми глазами, через весь Париж на площадь Революции, где стоит гильотина. Он презирает люд и его проклятия и хвалы ему одинаково безразличны. На лбу у него окровавленные грязные бинты. Повязку давно не меняли. Робеспьер только стоя на эшафоте открыл глаза. Ни единого звука у него не вырвалось перед видом своего детища — гильотины. Он готовится смело, отважно, гордо и с презрением принять свою смерть. И вдруг палач срывает одним быстрым и «сухим» движением повязку с его лба. Дикий, нечеловеческий вопль огласил площадь. Так может рычать только смертельно раненый зверь. Замерла толпа народа на площади Революции. Триумф тирана превратился в жалкий волчий крик боли. Можно ли еще больше унизить человека?
Многие личности в истории мужественно и хладнокровно принимали свою смерть. Шарлотта Корде, убившая Марата, вошла в историю не только за этот «героизм», но также много говорилось о ее исключительном самообладании перед казнью. Уже ступив на эшафот, она с обворожительной улыбкой обратилась к палачу: «Подождите немного, сударь. Меня интересует механизм этой машины. Ведь я никогда не видела гильотины». После чего спокойно и с достоинством положила свою голову в круглое отверстие «механизма». Палач не простил этой силы, этого презрения к смерти, молодой девушки. Он вынул из корзины окровавленную голову Шарлотты (теперь ее называют Каролиной) и ударил по еще теплой щеке. Он лишился своей должности. Справедливый молох революции не предписывает унижать тело. Убивать — да, кощунствовать — нет. Таков человеческий гуманизм Французской революции. Не унижать!
Она готовилась дорого продать свою жизнь. Отдать ее монстру, чудовищу, прославиться на века. И какое чудовище увидела, когда ворвалась в его грязную квартиру на одной из парижских убогих улиц?
Несчастливый изболевшийся мужчина, весь покрытый струпьями и язвами какой-то аллергической болезни, сидел в грязной ванне и на обрюзглом лице его была написана дикая тоска и несчастливость личного существования. Грязная судомойка, именуемая женой, что-то виновато намыливала на его теле, на которое без отвращения невозможно было смотреть. Не из-за такого ничтожненького героя Шарлотта хотела расстаться с жизнью. Но было поздно раздумывать о превратности судьбы великих мира сего. Ее нож точно попал в сердце Марата.
«Вы что, изучали анатомию, что так точно попали в сердце?» — спросил Шарлотту следователь. «Сердце тирана видно и без изучения анатомии», — ответила она.
«Королевы поднимались на эшафот гордо», — прокомментирует лаконично один из историков. Да! Гордо восходили на свои подмостки и Анна Болейн, и Мария Стюарт. Но эшафот не принял их гордости. Он постарался унизить их в самую последнюю минуту. Одну тем, что не дал докончить ее язвительный демонский смех, другую тем, что заставил ее вопить недорезанной курицей, которую три раза ударяли топором по затылку.
Собрался было гордо взойти на эшафот Монмут, внебрачный сын английского короля Карла II. Он решил искупить все свои прежние злодеяния достойной, полной гордости и презрения смертью. Не дали. Тринадцать раз непрофессионал-палач лупил Монмута по затылку, не мог голову отделить от туловища. Тринадцать раз раздавались дикие вопли несчастливого бедного Монмута, которому не позволили гордо умереть.
Одни умирали на эшафоте достойно, другие жалко. Не каждому дано со спокойствием и достоинством принять насильственную смерть, что само по себе противоречит природным законам. Были среди осужденных и такие, которые, стыдясь своего малодушия, перед смертью маскировали это фальшивой дерзостью. Вот маршал Бирон, тот самый, который организовал заговор вместе с любовницей Генриха IV Генриеттой де Антраг против короля. Его приговорили к смерти через отсечение головы. На эшафоте маршал Бирон начал оказывать бешеное сопротивление палачу. Сначала он «по-человечески» объяснял ему бедственное положение своей беременной любовницы, которая после смерти любовника останется с младенцем без средств существования. Не помогло. Палач не реагировал и начал связывать ему руки. Тогда Бирон оттолкнул его и жалобно обратился к находящимся здесь солдатам: «Голубчики, прострелите мне голову, а?» «Голубчики» не шелохнулись. Тогда он начал бросаться из стороны в сторону, и палачи хотели связать ему не только руки, но и ноги. Он рявкнул: «Не сметь! Я не вор». К эшафоту подойти не захотел и сильно упирался. Два палача подталкивали его сзади. Палач подошел к нему с платком, чтобы завязать ему глаза. Он оттолкнул его и потребовал, чтобы вынули его собственный платок из кармана. Это было исполнено. Но вдруг он раздумал разрешать себе завязывать глаза. Его насильно поддержали. Но его собственный платок оказался коротким и пришлось послать за другим платком. Люди, собравшиеся во дворе тюремного двора смотреть на казнь любимца и когда-то близкого друга короля, раздражали его. «Что делает здесь вся эта сволочь?» — грозно он закричал и приказал людям немедленно разойтись. Палач попросил Бирона перестать командовать и начать читать молитву за упокой своей души. Но вдруг он перестал читать молитву и опять обратился к палачу с каким-то замечанием. Тому надоела вся эта волынка, он неожиданно подошел сзади и так треснул Бирона топором, что голова отлетела с одного маху, а он стоял на эшафоте обезглавленный, хватая руками воздух и упал, наконец, как подрубленное дерево.
