Марсель Брион - Повседневная жизнь Вены во времена Моцарта и Шуберта
По замыслу Йозефа Рихтера эти письма шлет своему провинциальному кузену крестьянин из окрестностей Вены, решивший обосноваться в столице. Оглушенный совершенно новой для него действительностью, он относится к ней подозрительно и оценивает с основательной крестьянской мудростью. Он и есть «человек из Айпельдау», неотесанный мужик из деревни, которую на протяжении столетий называли то Ойпольтау, то Эльпельтау и даже Альпильтове. В Айпельдау конца XVIII века было сто тридцать три дома и восемьсот семьдесят один житель. «Человек из Айпельдау» традиционно воспринимался горожанами как напуганный туповатый недотепа, одетый кое-как, с молочным поросенком под мышкой и с гусем под другой, растерянно бродящий по улицам, оторопевший от городского шума; его то грубо отталкивают с дороги спешащие рассыльные, то едва не давят экипажи, несущиеся галопом, как это принято у самых рисковых и ловких в мире венских кучеров.
Этот ежедневно узнававшийся на площадях и рынках города типичный образ, который обессмертил Йозеф Рихтер, не мог не занять своего места также и на театральной сцене. В 1805 году актер Таддаи, одевшись как «человек из Айпельдау», впервые ввел его в поставленную Йозефом Эльменрайхом оперу Капельмейстер Доменико Чимарозы. «Человек из Айпельдау» фигурировал также в 1809 году на сцене Леопольдштадтского театра в комедии Кайнгштайнера Ганс в Вене. Ему посчастливилось участвовать и в балете Шуберта Сезоны любви в 1814 году. Известна также целая серия фарсов, в которых этот комический персонаж выступал героем самых разнообразных приключений, он даже проник в круг императорского двора в буффонаде Фердинанда Эберля Человек из Айпельдау в Хофбурге.
Чрезвычайно уморительна неловкость, с которой этот «тупица» коверкает бывшие тогда в моде иностранные имена и французские выражения. Полные блистательного остроумия Письма человека из Айпельдау сегодня читаются с большим интересом как свидетельства из первых рук о жизни различных классов общества, о моде и об убеждениях конца венского века.[21]
Если бы венцы однажды пожелали взглянуть на то, что стоит за издавна известным призывом memento mori, отвлекшись от предпочитаемого ими девиза memento vivere,[22] им следовало бы лишь пройтись по катакомбам, простирающимся под частью внутреннего города и восходящим, вероятно, к римской Виндобоне; их взорам представилось бы полное трагизма зрелище, мастерски описанное Адальбертом Штифтером в одной из самых любопытных и захватывающих глав его книги Вена и венцы. В катакомбах собраны тысячи трупов, защищенных от полного разложения уж и не знаю какими химическими процессами, одни из них свалены во внушающие ужас кучи, другие заботливо уложены вдоль стен или прислонены спинами к стенам извилистых проходов. Блики света факелов таинственно мечутся по их скалящим зубы лицам, по телам, на которых еще держатся лохмотья одежды, словно оживляя их для участия в некой иллюзорной пляске смерти.
В противоположность древним римлянам, в конце своих пиршеств пускавшим по кругу изображения трупов и скелеты на шарнирах, чтобы путем такого торжественного предупреждения пробудить в пировавших радость жизни и наслаждения всеми земными удовольствиями, житель Вены не нуждается в напоминании о неотвратимом конце: оно скорее портило бы ему радость, нежели побуждало к сиюминутному наслаждению; оно омрачило бы ту невинную, наивную и почти детскую удовлетворенность, которую венец испытывает, живя на этом свете и умеренно пользуясь утехами, которыми его ежеминутно щедро одаряет жизнь. Его характеру чужда дюреровская меланхолия, ставящая под вопрос решительно все и прежде всего ценность и значение самой жизни. Венская меланхолия, такая, например, какую мы порой находим у Моцарта, у Шницлера, мимолетна и легка, это скорее тень от тучи, нежели сама туча, она никогда не гнетет человека и не приводит его в уныние, а тем более в отчаяние.
Превосходный анализ венского характера являет собой описание Грильпарцером своего родного дома, своей семьи, условий, в которых прошло его детство. Грильпарцер родился 15 января 1791 года в изысканном и печальном доме на Бауернмаркте, полном бесконечных вестибюлей, ведших неизвестно куда, и громадных комнат, почти лишенных мебели: его родители постоянно испытывали нужду в деньгах. В своей автобиографии он нарисовал щемящую сердце картину старого дома, запущенного, почти заброшенного, признаки былого великолепия которого постепенно стирались по мере того, как он плачевно ветшал. «Лишь самыми долгими летними днями, — пишет он, — в рабочий кабинет отца около полудня прорывалось всего несколько лучей солнца, и мы, дети, с восхищением созерцали хилую полоску света, медленно двигавшуюся по паркету. В самом расположении помещений было что-то таинственное. Например, рядом с кухней находился дровяной сарай, такой большой, что в нем поместился бы целый дом; входить туда можно было не иначе как с фонарем, свет которого едва достигал стен. Ничто не мешало нам воображать, что в подобных местах жили разбойники, цыгане и даже привидения. К этим источникам воображаемых и настоящих страхов добавлялся еще один, и притом весьма реальный: неисчислимое количество кишевших там крыс, порой добиравшихся до самой кухни».
Царская пышность фасада, вызывавшего восхищение у прохожих, не допускала и мысли о том, какое уныние, какое безденежье, какая тревога могли скрываться за ним в доме адвоката Венцеля Грильпарцера, который стремился создать впечатление изобилия и роскоши, в действительности его семье недоступных. Стремление жить не по средствам, жертвовать многим ради внешнего вида не столько из пустого хвастовства, сколько по причине наивного честолюбия, заставлявшего быть на виду и таким образом издали участвовать в величии двора и князей, было бы недостатком венцев, если бы они не вкладывали в презрение к бедности столько мужества, веселости, изящества и даже дендизма.
Нарисованная Грильпарцером картина семейной жизни в великолепном доме на Бауернмаркте очень характерна для светского уклада венцев той эпохи. В народе придерживались правила считать все происходящее в высших классах «благородным»; это слово было заимствовано из французского языка (noble), произносили его как нобель, и оно постоянно фигурирует в литературных произведениях этого периода, в том числе и в «Письмах человека из Айпельдау». Благородно все то, что отвечает народному критерию величия, изысканности, богатства, хороших манер, элегантности одежды. Благородство — это смесь Терезианского величия, господствовавшего в XVIII столетии, с германской задушевностью. Одновременно с внешним аспектом классового благородства существует благородство внутреннее, определяемое главным образом тонкостью ума, деликатностью чувств, утонченными вкусами и вежливо сдержанными манерами.
Человеку с благородной физиономией присвоят титул «превосходительства» или графа, даже если он таковым не является, и охотно присоединят «фон» к его фамилии, невзирая на все геральдические правила, — я имею при этом в виду метрдотелей, кучеров, официантов кафе, парикмахеров. В те годы, когда Грильпарцер проводил свое детство в мрачном, запущенном родительском дворце, а именно — в самом конце XVIII столетия, у разоренного дворянина не было никаких оснований выдавать себя за богача, если только он не был авантюристом, и лишь в начале следующего века и особенно в период бидермайера[23] хвастовство деньгами впервые стало считаться одним из критериев благородства.
Держаться за свой ранг, делать благополучный вид, даже если приходится изобретательно выворачиваться, чтобы заплатить самые неотложные долги, — вот императивы, которым были вынуждены подчиняться родители Грильпарцера, принадлежавшие, по всей вероятности, к достаточно многочисленному классу. Из прислуги у них были кухарка, помощница по кухне, метрдотель, лакей, который нес молитвенник, когда Мадам ходила в церковь, и учитель музыки. У них было загородное имение в Энцерсдорфе, где они летом справляли праздники и устраивали утонченные балы на открытом воздухе. В результате у них не оставалось ни гроша для встречи с кредиторами. Отец был человеком не энергичным и большим лентяем, мать хорошей музыкантшей, но не приспособленной ни к какой домашней работе; дети, как могли, воспитывались самостоятельно, читая все, что попадало под руку в богатой родительской библиотеке.
Биографы поэта видят в условиях, в которых проходило его детство, символ Вены того периода, когда уже заявлял о себе «закат монархий», против которого отчаянно боролся Меттерних, но эта смесь фантазии и смирения, «хорошего-настроения-несмотря-ни-на-что» и фактической бедности, выставлявшегося напоказ родителями Грильпарцера безразличия к материальной стороне жизни наряду с организацией театральных постановок и концертов — все это как раз и есть доведенная до крайности реальная черта истинно венского характера, и именно в этом качестве мы хотим ее особо отметить.
