Стивен Коэн - Долгое возвращение. Жертвы ГУЛАГа после Сталина
Вообще, сюжеты об эпохе террора стали привычным аспектом постсоветской популярной культуры, включая её главный медиаресурс — телевидение. Общество «Мемориал» превратилось во всероссийскую и даже международную структуру, ведущую всё более широкий поиск массовых захоронений, помогающую возводить памятники на территории Гулага и издающую ценные документальные исследования о судьбах жертв и их палачей. Во многих провинциальных российских городах были опубликованы свои мартирологи. А в 2004 году Антонов-Овсеенко, при поддержке столичного мэра Юрия Лужкова, открыл в центре Москвы, на Петровке, первый официальный (и пока ещё мало известный) Музей истории Гулага.
С другой, отрицательной, стороны, мало кто из ещё оставшихся в живых бывших узников Гулага получил реальные, сколько-нибудь значимые компенсации за утраченную жизнь и собственность. К 1993 году интерес к сталинскому террору и его жертвам в российском обществе претерпел «катастрофический упадок»{137}.[32] Национальный мемориал, обещанный Хрущёвым в 1961 году и одобренный Горбачёвым в конце 1980-х, так и не был построен. К началу XXI века и в официальных кругах, и в массовом сознании значительно усилились просталинские настроения, одна за другой выходили отлакированные биографии одиозных энкаведешников, и всё больше людей откровенно заявляли, что никакого Гулага не было и надо покончить с «реабилитационной эйфорией». Всё чаще люди говорили (и, видимо, верили), что в Гулаге сидели сплошь уголовники, потому что «Сталин не репрессировал никого из честных граждан», а не терпевшего зависимости Солженицына и после его смерти продолжали поносить как агента «мощной идеологической машины Запада»{138}.
Многие западные обозреватели связывали постсоветские симпатии к Сталину с усилением авторитаризма во власти при Владимира Путине — бывшем офицере КГБ, ставшем президентом России в 2000 году. Однако, хотя это явление действительно получило развитие при Путине (путинское правительство не пожелало признать моральный долг перед жертвами сталинских репрессий){139}, основные составляющие его возникли ещё в ельцинские 1990-е: от болезненной для экономики и общества «шоковой терапии», ставшей главным источником новой вспышки просталинских настроений, до реабилитации КГБ и сокращения демократических практик, последовавшего за тем, как в 1993 году Ельцин из танков расстрелял всенародно избранный парламент и отдал своё политическое будущее на откуп новой олигархической элите, поднявшейся на награбленной государственной собственности. То есть, возрождение сталинизма — так же, как в своё время при Брежневе — похоже, в какой-то степени было и до сих пор остаётся формой народного протеста против новой государственной бюрократии, сформировавшейся при Ельцине.
Не наблюдалось при Путине и подавления антисталинизма. Доступ к соответствующим архивным делам, хотя и стал несколько ограниченным, сохранился — во всяком случае, в тех архивах, в которых я работал — и были рассекречены новые, в провинциальных архивах. Продолжали публиковаться сборники секретных документов по истории террора. Переименованный в ФСБ, КГБ, продолжая начатую при Горбачёве практику, устраивал встречи с некоторыми бывшими зеками и даже удостаивал их почестей, как, например, в 2006 году, когда Сергей Степашин вручил награду поэту Науму Коржавину и даже пригласил его выступить на Лубянке. По популярным антисталинистским романам, таким как «В круге первом» Солженицына и «Дети Арбата» Рыбакова, были сняты многосерийные художественные фильмы, показанные на государственных каналах телевидения. А государственная электрическая компания (РАО ЕЭС) в 2008 году спонсировала издание книги о роли труда заключённых Гулага в советской индустриализации{140}.[33] И всё это на фоне непрекращающейся (и, подчас, безвкусной и циничной) коммерциализации лагерной темы, проявившейся, к примеру, в распространении специфического шансона или в идее туризма по лагерным местам.
Что касается роли самого Путина в сложившейся ситуации, то она была противоречивой. С одной стороны, он сделал широко растиражированные прессой заявления в поддержку нового учебника истории, ставшего самой амбициозной попыткой после 1953 года реабилитировать историческую репутацию Сталина и период его правления в целом. Многолетний массовый террор был в нём представлен как «рациональный» тип «мобилизации общества», «адекватный
задачам модернизации», чьи жертвы были относительно немногочисленны и ограничивались «правящим слоем» коммунистов. (Серьёзные российские и западные историки давным-давно развенчали обе эти апологии.) С другой стороны, одним из первых шагов Путина на посту президента было указание расширить расследование преступлений сталинской эпохи, а среди его последних президентских деяний в 2007 году было личное посещение и вручение государственной награды символу гулаговской судьбы — Солженицыну и посещение в день памяти политрепрессированных Бутовского полигона НКВД — места массового расстрела и захоронения жертв, что стало первым визитом такого рода российского (и советского) лидера{141}. (Следует также отметить, что смерть Солженицына в 2008 году ознаменовалась похоронной церемонией государственного ранга и другими официальными актами по увековечению его памяти.)
Наличие противоречия в поведении Путина говорит о том, что в российской политической элите и в обществе в целом до сих пор существует глубокий раскол по поводу отношения к сталинскому прошлому. Опросы общественного мнения, предпринятые в последние годы, показывают, что нация практически поровну разделена на тех, кто думает, что Сталин был «мудрым руководителем», и тех, для кого он был «бесчеловечным тираном»; причём среди молодых россиян просталинские настроения распространены не менее широко{142}.
Это означает, что борьба в российской политике (и душе) по поводу оценки сталинской эпохи, начавшаяся с возвращением гулаговцев более 50 лет назад, ещё не окончена. Или, как написал недавно один антисталинист, конфликт между «двумя Россиями», увиденный Ахматовой в 1956 году, «не исчерпан до сих пор»{143}. Сегодня символическим выражением этой борьбы опять является кампания за создание национального мемориального музея памяти сталинских жертв. Теперь её возглавляют бывший советский президент Горбачёв, общество «Мемориал», «Новая газета» и один из главных её акционеров, Александр Лебедев, а противостоит им армия коммунистов и просталински настроенных националистов{144}.
Обе стороны, как и многие российские и западные обозреватели, уверены, что борьба эта ведётся в не меньшей степени вокруг настоящего и будущего России, как и вокруг её прошлого. И новому президенту Дмитрию Медведеву, если он станет реальным лидером, неизбежно придётся столкнуться с этой проблемой, как сталкивались с ней все его предшественники, начиная с 1953 года. (В сентябре 2008 года Медведев, следуя примеру Путина, публично почтил память жертв колымских лагерей.) Ведь только национальный лидер, какова бы ни была его позиция, может добиться, чтобы то или иное официальное решение было принято. Чтобы убедиться в этом, россиянам достаточно посмотреть на опыт президента Казахстана Нурсултана Назарбаева, сыгравшего самую непосредственную роль в создании национального и многих других памятников жертвам сталинских репрессий в этой бывшей советской республике{145}.
Думаю, читатели поймут, на чьей стороне мои симпатии. Но при этом мне, как американцу, трудно ругать Кремль (что частенько делают западные комментаторы), за то, что он до сих пор не осудил официально сталинские преступления — хотя, по сути, Горбачёв с Ельциным это сделали — и за то, что в России до сих пор нет памятника жертвам. В моей собственной стране только в 2008 году, то есть, почти 150 лет спустя после отмены рабства, Палата представителей американского Конгресса наконец-то официально извинилась за содержание в рабском состоянии миллионов чернокожих, но этого до сих пор не сделал ни президент, ни Конгресс в целом. Нет у нас ни американского национального мемориала пострадавшим от рабства, ни даже чего-то подобного тем сотням маленьких провинциальных (сельских, школьных) музеев и памятников, существующих в память о Гулаге в сегодняшней России. И наши адвокаты покаяния тоже утверждают, по отношению к рабству, что хотя «извинения не могут изменить прошлое… есть надежда, что они изменят будущее»{146}.
Нациям, в истории которых соседствуют великие достижения и великие преступления — «величие и беда», как много лет назад охарактеризовал сталинскую эпоху поэт Борис Слуцкий, — по-видимому, нелегко прийти к согласию о том, как уравновесить то и другое. Поколения должны смениться, раны памяти — затянуться, а ещё нужны лидеры, обладающие необходимым видением и мужеством, чтобы вылечить раны и закончить конфликт. (Частые ссылки на опыт денацификации Германии — пример неподходящий, поскольку те меры были изначально навязаны побеждённой стране оккупационными силами.)
