Альберт Шпеер - Воспоминания
Конечно, я немало размышлял над тем, что бы я сделал в случае успеха переворота и что бы я ответил на предложение и далее исполнять свои служебные обязанности. Вероятно, на какой-то переходный период я согласился бы на это, но не без больших сомнений. Из всего, что мне сегодня известно о лицах и мотивах заговора, очевидно, что мое сотрудничество с ними очень скоро излечило бы меня от моей привязанности к Гитлеру и что я пошел бы за этими людьми. Однако уже чисто внешне сохранение мною поста в правительстве переворота было бы проблематичным с самого начала, да и по внутренним мотивам невозможным. Любая оценка природы режима с моральной точки зрения и то положение, которое я в нем занимал, неизбежно должны были бы привести к осознанию того, что в послегитлеровской Германии мое пребывание на руководящих постах было уже немыслимо.
Во второй половине того же дня мы, как и во всех министерствах, проводили в зале заседаний торжественный акт Верности. Все мероприятие длилось не более двадцати минут. Я произнес самую в моей жизни слабую и неуверенную речь. Я всегда старался по возможности избегать расхожих штампов, но в этот раз я превознес величие фюрера и веру в него в тонах самых патетических и впервые закончил возгласом «Зиг хайль!» Я прежде обходился без подобной византийской ритуальности, она не соответствовала моему температменту, моя интеллигентская природа отторгала ее. Но в этой ситуации я испытывал неуверенность, скомпроментированность, чувствовал, как меня затягивает в каките-то неведомые мне процессы.
Мои опасения небыли беспочвенными. Уже ходили слухи, что я арестован, а некоторые утвенждали, что уже и казнен — верный признак того, что в загнанном в подполье общественном мнении мое положение воспринималось как рискованное (17).
Тревоги отпали, а сомнения рассеялись, когда Борман предложил мне выступить 3-го августа на совещании гауляйтеров в Познани по вопросам вооружений. Собрание проходило еще всецело под впечатлением от 20-го июля. И хотя приглашение на него официально реабилитировало меня, я с первых же минут натолкнулся на ледяное неприятие. Я был одинок среди гауляйтеров. Красноречивее всего общее настроение выразилось в реплике Геббельса, окруженного толпой гау— и рейхсляйтеров: «Наконец-то мы знаем, с кем Шпеер» (18).
Как раз в июле 1944 г. наша отрасль достигла пика. Чтобы не дразнить партфюреров и осложнять еще более свое положение, я был на этот раз крайне осторожен в высказываниях общего характера. Вместо этого я обрушил на аудиторию шквал цифр, свидетельствовавших о проделанной работе и новых программах, осуществляемых по инициативе Гитлера. Подчеркнув, что к нам предъявляются требования дальнейшего наращивания выпуска продукции, я хотел показать, насколько я и мой аппарат незаменимы в настоящей ситуации. Мне несколько удалось растопить лед, когда я на многочисленных примерах показал, какие огромные неиспользуемые всякого рода резервы лежат на складах вермахта. Геббельс громко прокомментировал: «Вредительство! Вредительство!» В этой реплике отразилась возабладавшая после событий 20-го июля установка везде и во всем видеть предательство, заговоры, саботаж. Впрочем, моя информация и наших успехах, кажется, произвела на гауляйтеров впечатление.
Из Познани участники совещания направились в ставку фюрера, где на следующий день в кинозале перед ними выступил Гитлер. Хотя по критериям партийной иерархии я и не принадлежал к этому кругу (19), Гитлер специально пригласил меня. Я занял место в последнем ряду.
Гитлер говорил о выводах, которые вытекают из 20— го июля, снова объяснил свои неудачи предательством офицеров и оптимистично смотрел в будущее: теперь я обрел уверенность в победе, «как никогда еще в моей жизни» (20). Все дело в том, что до сих пор все его усилия срывались саботажниками, но теперь, когда клика предателей ликвидирована… Можно даже сказать, что, в конечном счете, путч стал самым благословенным событием для нашего будущего. Гитлер повторял почти дословно то, что он сразу после покушения рассказывал в узком кругу. Вопреки всякому смыслу я уже почти стал подпадать под магию этих самоупоенных слов, когда прозвучала фраза, которая, как удар, вырвала меня из пут самообмана: «Если и теперь в этой борьбе немецкий народ окажется побежденным, то значит, он был просто слаб. Это будет означать, что он не выдержал проверки историей, ему уготовано только одно — сойти с ее сцены» (21).
Удивительно, но вопреки своему обыкновению не выделять особенно кого-либо из сотрудников, Гитлер отметил мою работу и заслуги. Возможно, он знал или догадывался, что, учитывая неприязненное отношение ко мне гауляйтеров, было необходимо, ради успешной работы, меня реабилитировать. Тем самым он демонстративно подчеркнул, что его отношение ко мне не ухудшилось после 20-го июля.
Я использовал свои вновь укрепившиеся позиции, чтобы помочь знакомым и сотрудникам, затронутым волной преследования после 20-го июля (22). Заур же, наоборот, донес на двух офицеров Управления вооружений сухопутных сил, на генерала Шнайдера и полковника Фихтнера, которых Гитлер немедленно приказал арестовать. Заур передал Гитлеру всего одно высказывание Шнайдера, что Гитлер-де не разбирается в технических вопросах. Для ареста Фихтнера достаточным оказалось подозрения, что в начале войны он не оказал достаточной поддержки разработке танков нового типа, что и было истолковано как сознательное вредительство. Но показательно для неуверенности Гитлера в обоснованности обвинений было то, что в результате моего вмешательства он согласился с немедленным освобождением обоих офицеров (23), правда, с условием, что они не будут работать в том же управлении.
Для той нервозной обстановки, которую создал Гитлер своими разглагольствованиями о ненадежности офицерского корпуса весьма характерен эпизод, свидетелем которого я стал 18 августа в ставке. За три дня до того фельдмаршал Клюге, командующий Западным фронтом, направлялся в 7-ю армию, и с ним на несколько часов была утрачена связь, Известие, что фельдмаршал, сопровождаемый только своим адъютантом с рацией, находится по дороге к линии фронта, породило у Гитлера целую цепь подозрений, становившихся час от часу все более красочными; вскоре у Гитлера уже не было никаких сомнений в том, что Клюге со своим адъютантом направляется в какое-то заранее обусловленное место, где должны состояться переговоры с западными союзниками о капитуляции западной группы армий. Когда же выяснилось, что никаких переговоров не было, то Гитлер объяснил это исключительно тем, что только бомбежка сорвала продолжение поездки и тем самым — предательские намерения. Когда я прибыл в ставку, Гитлер уже успел сместить Клюге и приказать прибыть ему в ставку. Вскоре поступило сообщение, что в пути у фельдмаршала случился сердечный приступ, от которого он скончался. Ссылаясь на свое знаменитое шестое чувство, Гитлер потребовал медицинской экспертизы под надзором гестапо. Получив заключение, что смерть наступила в результате отравления, Гитлер ликовал: теперь он окончательно был убежден в предательских махинациях Клюге, хотя тот в предсмертном письме заверял фюрера в своей верности ему до смерти.
На большом столе для карт в бункере Гитлера я увидел протоколы допросов, проведенных Кальтенбруннером. Один из адъютантов Гитлера, с которым меня связывали приятельские отношения, дал их мне на две ночи. Я все еще испытывал тревогу. Многое, что до 20-го июля вероятно могло бы считаться справедливой критикой, воспринималось теперь как улика. Никто из допрошенных не назвал моего имени. В обиход путчистов попало только придуманное мною словечко «поддакивающий осел», придуманное мною для тех из окружения Гитлера, кто спешил со всем согласиться.
На этом же столе я увидел в эти дни стопку фотографий. Механически я взял одну в руки. Повешенный под потолком в тюремной одежде, штаны подвязаны широким платком из пестрой материи. Офицер СС из окружения Гитлера пояснил: «Вицлебен. Не угодно ли взглянуть и на прочих? Все казни отсняты». Вечером того же дня в кинозале показывали фильм о приведении казни в исполнение. Я не мог и не хотел видеть этого. Чтобы, однако, это не воспринималось как демонстрация, я сослался на переутомление. Я видел, как в зал направлялись младшие эсэсовские чины и гражданские, ни одного офицера вермахта я не заметил.
Глава 27
Волна с Запада
Когда в самом начале июля я предлагал Гитлеру вместо бессильной комиссии из трех человек облечь особыми полномочиями Геббельса для обеспечения «тотального напряжения всех сил», я не мог предвидеть, что уже через несколько недель существовавшее до сих пор между Геббельсом и мной равновесие резко изменится в ущерб мне, мое влияние резко уменьшится, поскольку моя репутация как кандидата в правительство заговорщиков оказалась подмоченной. Кроме того, партфюреры все настоятельнее пропагандировали тезис, что все предыдущие неудачи проистекают из недостаточно глубокого включения партии во все дела. Правильнее всего было бы, чтобы партия сама поставляла бы кадры генералитету. Гауляйтеры в открытую выражали сожаление, что в 1934 г. вермахт взял верх над СА; в стремлении Рема создать Народную армию они вдруг узрели упущенный шанс. (нужен комментарий — В.И.) Она бы сформировала офицерский корпус, воспитанный в национал-социалистском духе, отсутствием которого и объясняются все поражения последних лет. Партия сочла, что, наконец, настало время навести порядок в гражданском секторе и что она должна решительно и более энергично командовать государством и всеми нами.
