Анна Антоновская - Базалетский бой (Великий Моурави - 5)
На миг битва замерла. Сонм вопрошающих взглядов чувствовал на себе Георгий Саакадзе. Он видел, как дрогнуло оружие в руках его воинов, как замерли ополченцы, видел, как на какой-то миг опустились копья и клинки, застыли самострелы. На какой-то лишь миг! Этот миг, полный трагического значения, стал для него протяженнее века. Только опираясь на турецкую силу, мог он еще надеяться на поражение феодалов, другой реальной силы в Грузии, знал он, способной противостоять силе княжеств, не было. Но стоило ему попробовать на Базалети хотя бы скрытно использовать горстку турок в своих целях, как почва заколебалась под его ногами. До острой боли в ушах ощущал сейчас он гудение земли, требующей акта мести и жертв очищения. Гудела земля, содрогались горы, взгляды, устремленные на него, жгли душу. Это был суровый, неумолимый приговор народа. Во имя чего же погиб Даутбек, его боевой соратник, кровный друг, неизменная совесть "барсов" на их запутанном пути?!
Десяток страшных ран предпочел бы Саакадзе этой одной, которая заставила здесь, на базалетском прибрежье, кровоточить его сердце. Воины его уже дрались, резко взлетали клинки, копья прочерчивали воздух, стрелы преодолевали пространство, под всадниками хрипели кони, - азнауры вплотную приблизились к царю Теймуразу... но за ними виднелись турки. Сейчас будет взят в полон царь, Кахети побеждена, Картли сломлена! Ощущение не победы, а ужасного поражения охватило Саакадзе, необычная тяжесть меча тянула руку книзу. Вдруг он услышал отчаянный выкрик: "Береги коня! Береги коня!" - и, тяжело дыша, обернулся. Стрела с железным наконечником пробила чепрак на его коне, и тут он увидел, что Зураб спешно переводит конный резерв на правый край, где и без него многочисленная арагвская конница теснит имеретин.
Что-то заклокотало в горле Георгия, и Дато услышал страшный, горький смех, - неотступно, конь о конь, следовал он за Георгием.
- Видишь, дорогой, все же князь Зураб решил заставить Моурави помочь ему стать царем Картли-Кахети. Смотри, обнажив левый край, он услужливо предоставил нам возможность истребить кахетинцев заодно с Теймуразом... а потом он с князьями, якобы мстя за царя, обрушится на наше поредевшее войско и... после боя объявит себя раньше правителем, а потом... Нет, кровавый коршун, я не дам тебе завладеть короной Багратиони и растерзать мою родину. Не допущу залить кровью горы, ибо ни один хевсур и пшав не спустился помочь тебе уничтожить Саакадзе, как ни один тушин не пришел к Теймуразу. И я спасу горцев от тебя!
Привстав на стременах, Саакадзе увидел царя, уже окруженного Асламазом, Квливидзе и "барсами".
- Назад, "барсы"! Дорогу царю Теймуразу! Дорогу царю Теймуразу! Назад, азнауры! Жизнь царя неприкосновенна! Дорогу непримиримому борцу с персами! Голос Саакадзе гремел грозно, непоколебимо: - Назад! Дорогу царю! Дорогу!..
Потрясенные азнауры не могли поверить, а поверив, не могли осознать происходящее. Даже привыкшие к внезапным решениям своего предводителя "барсы" изумились: "Ведь победа сама в руки дается! Ведь царь Теймураз, изменник своему слову, в их руках! Ведь судьба снова возносит Моурави на вершину славы и власти! Так почему не использует он победу, почему не разит мечом врагов своих?"
Но еще грознее пронесся голос Саакадзе:
- Дорогу царю Теймуразу! Дорогу!
Из центра азнаурских войск, сомкнувших кольцо вокруг кахетинцев, рог Георгия Саакадзе трубил сигнал отхода.
Теймураз не только обрадовался, но и изумился. Пощада от Саакадзе? Но почему? Ведь он, царь, не щадил и впредь не станет щадить непокорного Ностевца. Война будет продолжаться!
Азнаурские дружинники осаживали коней, пятились назад повстанцы Ничбисского леса, отступали лучники. Оставшись один, Сафар-паша злобно скривил губы, прикоснулся ими к клинку, пересеченному надписью: "Этот ятаган выпрямит дела государства!", и приказал янычарам отъезжать к горе Монахов.
В освободившийся проход кахетинцы ринулись с криками, похожими на вопли раненого зверя.
- Скорей, пока Саакадзе не раздумал. Нет, Саакадзе не смеет раздумать! Не смеет пленить царя!
- Господь не допустил! Испугался, ирод, божьей кары!..
"Почему свеликодушничал Саакадзе?" - мчась за царем, думал Джандиери.
В ярости Димитрий откинулся в седле, до предела натянул тетиву и пустил вслед беглецам стрелу.
- За Даутбека! - сдавленно простонал он.
Царь Теймураз качнулся в седле и, подхваченный князем Чолокашвили, умчался, за ним - князья Кахети, дружинники, телохранители.
Зураб осатанел, он видел гибель своих надежд: внезапно возникший план разгадан прозорливцем Саакадзе! И арагвский владетель в бешенстве обрушился на имеретин.
И в этот миг, словно устав от братоубийственной сечи, на озеро вновь пал небывало густой туман. Заполнив Базалетский перевал, он нависал на отрогах Седла-горы, клубился понизу, покрывая поле битвы светло-серым саваном, не допуская воина к воину, преграждая путь мечу и стреле. Уже всадник не видел своего коня, пеший - своей кольчуги. Осторожно, ощупью отползали дружинники, боясь своих и чужих клинков...
Непроглядная, мрачная ночь... Ливень... Холодный, пронизывающий ветер... Мгла окутала озеро... Мертво прибрежье... Ни ржания коней, ни крика воина... Только "барсы", вздымая факелы, не замечая дождя, до самого рассвета разыскивали дорогие останки друга...
В зыбком тумане, словно паруса, раздувались полы шатра. Саакадзе прощался с азнаурами: "Незачем бесцельно лить братскую кровь, и так слишком много пролито".
Напрасно уверял Иесей Эристави: "Исход битвы еще неизвестен". Напрасно предлагал Кайхосро вызвать из Мухрани новые дружины. Саакадзе глухо повторял: "Князья ускользают, но войску приказано драться. Кровопролитная война с собственным народом не укрепляет меч. Пока победили князья!.. Пока!.. Какой смысл продолжать битву? Зураб не оставит Базалети. Тбилиси для нас закрыт. Церковь подымет народ против меня. Приход Сафара с тремястами турками совсем отвратил от меня воинов".
Саакадзе задумчиво смотрел на дружественных ему владетелей, - они непонимающе пожимали плечами; переводил взор на сгрудившихся азнауров, - на их суровых лицах, овеянных ветром битвы, отражалось смятение. Но то, что не могли осмыслить они, ясно понимал он, Георгий Саакадзе. После открытой войны с царем Картли-Кахети, поддержанным всесильной церковью и могущественным княжеством, неразумно рассчитывать на полную победу даже со свежими дружинами Иесея и Кайхосро, ибо народ в оковах, народ не с Моурави. А для того чтобы покончить навек с деспотизмом князей, препятствующих развитию Грузии, надо самому обрести могучую силу. И эту могучую силу он, Георгий Саакадзе, обретет!..
Он круто повернулся, подозвал Арсена и протянул ему кинжал и кольчужную сетку:
- Возьми!.. А теперь возвращайся в Носте, трудись и достойно воспитай сынов - обязанными перед родиной... Передай Натэле, пусть всегда служит примером грузинским женщинам...
Ничем не выдал своего глубокого волнения старый воин азнаур Квливидзе, молча трижды облобызался с вождем азнауров и под покровом неподвижного тумана, по неведомым тропам, через леса и овраги, вывел из Базалети уцелевшие азнаурские отряды.
Отошел и Сафар-паша, послав с оруженосцем Великому Моурав-беку благословение аллаха...
Почти насильно увез царевич Александр с поля боя безмолвного Моурави.
Хлопья тумана путались в гривах коней, висли на чепраках, цеплялись за бурки. В суровом молчании следовали за своим Георгием верные "барсы". Они думали: "За Триалетским сражением пришел Сурамский бой, за Упадари Ломта-гора, за Марткоби - Марабдинская сеча, но что подстерегает за Базалетским побоищем? Пустота и печаль! Блеснет ли еще время освежающего дождя, время Георгия Саакадзе?"
Прикрывая отступление остатков имеретинских дружин, конный отряд Кайхосро Мухран-батони уходил за своим князем в Имерети: не хотел Кайхосро оставлять Великого Моурави в невероятной кручине.
Растроганные "барсы" выразили бывшему правителю свою любовь и восхищение: "Только витязь большого сердца мог так поступить, лишь обладатель возвышенной души может так чувствовать".
Не остался должником в изъявлении лучших чувств и Кайхосро: он обнимал "барсов", уверяя, что лучше с правдивым грустить, чем с лживым пировать, и что решил он погостить у приветливого имеретинского царевича, ибо после смерти деда трудно привыкает к Мухрани.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Позвякивая колокольчиком, подвешенным к шее, курчавый ягненок щипал травку, пробивавшуюся между каменными плитами. Синий густой воздух казался шелком, вьющимся над куполами храмов древнего акрополиса, над зубчатыми башнями и величавыми стенами. Солнце поднималось неторопливо, напоминая золотое блюдо: вот-вот положат на него зажаренного оленя и подадут к царскому столу.
На губах Русудан мелькнула усмешка и погасла. Увы, здесь не одно солнце, здесь, казалось, все поставлено в угоду мелким, будничным интересам дня. Слишком непривычно для Русудан протекала жизнь во дворце царя Имерети, так непривычно, что становилось тяжко от одного вида вельмож, бесцельно снующих по строго убранным залам. Здесь все обставлялось торжественно, даже еда не обходилась без грома: в десять часов раздавался удар барабана, и все устремлялись в "зал крылатых коней", шумно рассаживались, согласно установленному этикету, за узким столом, где их ожидало кислое молоко.
