Александр Андреев - Как взять власть в России? Империя, ее народ и его охрана
Убивший в 1878 году шефа жандармов Н.Мезенцева С.Степняк-Кравчинский писал о «Народной воли» в продававшейся по всей Европе книге «Подпольная Россия», написанной им на английском языке:
«Ясно, как день, что двигательной силой во всем правительственном кризисе был страх повторения новых покушений. Правительство не боялось ни земств, ни общества. Призрак, заставлявший шевелиться перья всех либеральных прожектёров и мозги сановников, развязывавший языки вельможной тле, был призрак растущего терроризма. Конечно, все здравомыслящие люди, даже из сановников, понимали, что терроризм только симптом общего недовольства. Но исчезни этот симптом, и исчезло бы действие причины. Копье, с которого сбито железное острие, из смертельного оружия становиться просто не страшной палкой.
Вся история нашей внутренней политики, начиная с 1873 года, служит подтверждением этой зависимости между революционным движением и либеральной оппозицией. При Александре III до этого неодолимое движение было подавлено и организации разбиты, потому что деятельность Исполнительного Комитета была парализована. Революция застыла в бездействии. Для революции политика выжиданий – смерть. Это тоже, что для штурмующей колонны остановиться у самого рва неприятельской крепости и начать маневрировать под перекрестным огнем.
Систематические попытки терроризма – оружие очень ограниченного действия по существу. Оно годится только в периоды безусловной безнадежности. Если бы Александр II обладал некоторой долей гражданского мужества и твердости, а не был бы капризным и самолюбивым деспотом, – катастрофа первого марта была бы невозможна. Но для Александра II мишура всемогущества была дороже самой власти. Общими стараниями царь и его диктатор сделали первое марта неизбежным. Окончись эта попытка новой неудачей, промахнись Гриновицкий, уедь Александр II после рысаковской бомбы – царь не стал бы после этого дальновиднее. С революционерами после неудачи ему было бы справиться гораздо легче, чем после кровавой победы. А раз революционная сила была бы надломлена, все либеральное движение погибло бы само собой, перестало бы тревожить высшие сферы.
Рассматривая народовольческие программы, нельзя не заметить их промахов и недостатков, но помня условия, при которых они писались, приходится удивляться тому здравому политическому смыслу и пониманию трудных и сложных задач русской демократии, которое они обнаруживают. Передача земли народу, постепенное социалистическое переустройство фабричного производства, широкое местное самоуправление, – вот великие принципы, завещанные «Народной волей» и установление которых останется прочной заслугой этой партии. К ним мы должны причислить и стремление расширить революцию и превратить ее из дела организации – в общенародное, государственное дело, перенеся ее из конспиративного подполья на улицу. Одно время все заставляло думать, что это удастся.
Исполнительный Комитет доказал – и в этом его великая историческая заслуга, – что несмотря на незначительность наших городов и огромную концентрацию правительственных сил, – и у нас возможно городское восстание, поддержанное армией. Исполнительный Комитет однажды даже получил донесения матросского экипажа от одного крондштатского броненосца, где не было народовольческой группы: «Если в Петербурге что-нибудь начнется и им прикажут плыть туда и палить по Аничкову дворцу, то они рады слушаться. Наведут прицелы в наилучшем виде и в десять минут превратят дворец в кучу мусора». Офицеры броненосца знали о матросском письме.
Силы «Народной воли» были очень разбросаны и по сравнению с силами правительства ничтожны. Но революция не иноземная война, которую нельзя начинать, не сравнив свои силы с неприятельскими. Армия революции – это невидимая масса недовольных, не имеющих никакого отношения к заговору, но готовых схватиться за оружие при первом выстреле.
Если этого страстного недовольства нет в стране, то устраивать заговоры – глупость и преступление, если не перед совестью, то перед историей. Если же оно есть – то заговор должен составить лишь передовой отряд восстания, который смог бы продержаться столько часов и минут, сколько нужно, чтобы собрать под его знамя эту невидимую армию недовольных. Решительность и энергия заменят недостаток сил. Медлить с целью их увеличения – значит идти навстречу провалу и бесславной гибели.
В 1881–1883 годах Исполнительный Комитет имел в своем распоряжении силы, достаточные, чтобы рискнуть на открытое нападение, которое при беспощадной энергии могло бы парализовать центральное управление, ошеломить правительство и дать вспыхнуть восстанию в столице. Запас горючего материала был очень велик. Молодежь, студенчество, вся столичная интеллигенция были возбуждены до исступления и рвались к делу. Но терроризм дела им не давал. Без восстания недовольные ничего не могли сделать. Они ждали восстания, мечтали о нем. Тысячи человек молодежи бросились бы в уличную борьбу с беззаветным восторгом и дали бы ей порыв, какого быть может, не видало ни одно восстание в мире.
Столичная революция – застрельщик общего движения, как заговорщицкое восстание – застрельщик столичной революции, поддержанной в провинции, без которой революция будет задушена в несколько дней. И у нас есть класс, способный мгновенно разнести революцию по разным концам России. Это класс «либералов».
Исполнительный Комитет не воспользовался теми силами, которые были у него под руками. Вера в безграничную силу и расширяемость революционной организации заменила собой все.
С несколькими батальонами, вооруженными динамитными бомбами, можно прогнать дворцовый караул и овладеть дворцом. Несколько сотен людей достаточно, чтобы овладеть главными правительственными учреждениями. Но захватить кипу министерских бланков еще не значит стать временным правительством. Власть могут иметь только люди, известные своей общественной деятельностью, имена которых действовали бы на умы, внушали бы доверие к силе и серьезности восстания.
В течение целых двух лет величайшего революционного возбуждения «Народная воля» не предприняла решительно ничего – ни покушений, которые отвергались как опасная трата сил, ни открытых нападений, которые откладывались в видах расширения организации до невозможных размеров.
И вот плели народовольцы свой вечный заговор, который ежеминутно обрывался, и плелся снова, и снова обрывался. Говорю это не в осуждение и не в умалении великих заслуг людей, стоявших во главе движения. Выбрать удачно момент, когда бросить все силы в атаку, ставя на карту решительно все, – дело величайшей трудности даже в обыкновенной открытой войне. В подпольной, где ничего не видно, это намного труднее. Силы для отчаянно дерзкого нападения достаточны. Можно очертя голову броситься вперед. Но завязаны переговоры с офицерами новых частей. Через неделю они будут наши, и шансы успеха удвоятся. А между тем шпионы, быть может, доделывают свою лазейку; где-нибудь в тюремной клетке зреет предательство. Обидно, тяжело думать, какие силы погибли понапрасну, какое время было упущено и из-за чего!»
В феврале 1881 года Желябов посчитал, сколько народовольцев в случае восстания выйдут на улицы и собрал пятьсот человек. После 1 марта 1881 года это количество выросло в пять раз, а может и больше. Хватило ли бы этих людей для революционного толчка? Или бы они все погибли, не поддержанные недовольными и инакомыслящими? Уже не было во главе Исполнительного Комитета Михайлова, Желябова, Баранникова, Колодкевича, Перовской, Квятковского, Морозова, Фроленко, Ширяева, Исаева, Кибальчича, Зунделевича, Якимовой. Несколько месяцев восстановления сил закончились тем, что не стало членов Исполнительного Комитета Богдановича, Грачевского, Златопольского, Корбы, Ланганса, Суханова, Теллалова, Халтурина. А потом уже было все равно, потому что пришел Дегаев, предатель и провокатор, и не было уже «горстки героев», и пропала в каземате Фигнер и тысячи народовольцев забрал с собой в замурованный ад Лопатин. После гибели тысяч революционеров уже не могло быть речи о компромиссе между самодержавием и революцией. Теперь дело решали те, кто имел больше патронов в револьверных барабанах, и тех, кто мог из них стрелять. В 1887 году революционное движение было оглушено и ошеломлено, но совсем не надолго. Менее, чем через десять лет, вместо того, что бы развивать экономику страны и делать жизнь людей-подданных счастливее, монархия бросила колоссальные средства на подавление инакомыслия, которое быстро становилось массовым. Самодержавие почему-то думало, что сможет всех яростных казнить, а остальных опять загнать в казармы. Получилось наоборот. С 1881 года монархия стала вызывать не только неприязнь, но и ненависть подданных.
В кандальное десятилетие конца XIX века революционеры были оглушены. Тысячи людей мысленно записывали в своих головах: «Оскорбляйте и издевайтесь над нами, пока мы в вашей власти, пока мы побеждены. Придет время, и мы поменяемся местами. И тогда горе вам!» Все общество знало, что в тюрьмы и на каторгу отправляют лучших. Вся либеральная оппозиция понимала, что самодержавная монархия не уступит ни в чем, работать не будет, а будет присваивать результаты чужого труда, произвольно тратить награбленное, и измываться над теми, кто работает. Все общество уже знало, как надо брать власть и что для этого делать. После 1881 года в империи это был вопрос времени и дела. Один из оставшихся в живых народовольцев писал: «Какие бы умные поправки мы не вносили теперь в наши революционные программы, революционное движение от этого ничего не выиграет, так как сущность дела заключается не в программах, а в делах, в том, чем люди занимаются. Можно сколько угодно призывать необходимость террора и в его защиту производить самые неопровержимые доказательства, – и все-таки террора не будет, если нет в наличии людей, готовых немедленно идти и умирать за него. Распространение грамотности в народе, заведение школ, борьба с эпидемиями – сколько ни полезна вся эта культурная деятельность, – она никаким образом не должна поглощать всего внимания современного русского общественного деятеля. Все прошлые попытки этого достаточно наглядно уже доказали, что чем бы мы не вздумали заниматься, какую бы скромную работу мы ни поставили своей задачей, – мы всегда натолкнемся на наше вездесущее и всемогущее правительство, которое тотчас поставит препятствие и сделает или совершенно невозможной нашу деятельность, или же извратит ее до неузнаваемости. Таким образом, для русского общественного деятеля вопрос об обуздании правительства, то есть вопрос о политической свободе сам собой ставится в первую очередь».
