Павел Загребельный - Диво
- Чего пришла? - спросил он грубо, не отрываясь от работы.
- К тебе, - сказала она, рассматривая его и, видимо, любуясь его гибкими движениями.
- Не просил, - сказал Сивоок.
- Поедешь со мной.
- Не мешай работать.
- Поедешь со мной, - упорно повторила она.
- Отойди от окна, заслоняешь свет, - с прежней резкостью сказал Сивоок.
Она посторонилась, но продолжала стоять, не садясь и не выказывая ни малейшего намерения спуститься с этого поднебесного пространства без него, без пленника ее привлекательности.
- Не смотри мне под руку, - закричал Сивоок. - У тебя злой глаз!
Она засмеялась, тихо, зловеще, победно.
- Уходи прочь, - уже спокойнее попросил ее через некоторое время Сивоок.
- Только с тобой, - был ответ.
В нем вновь нарастала неутолимая потребность мести. Он швырнул свои орудия, грубо схватил женщину за руку:
- Ну? Чего хочешь?
Она не испугалась.
- Тебя.
Он мог бы свалить ее прямо на мостки, взять грубо, в спешке, будто лесной зверь, но не была она теперь для него просто самкой, стоял за нею ненавистный мир, торжествующий в своей чванливости, мир, привыкший произносить одно лишь слово - "мое", - и вот случай бросить им это слово назад, пускай они подавятся им, хотя бы один раз прокричать "мое" над тем, что тебе не принадлежит или же принадлежит лишь по прихоти судьбы или случая.
Сивоок дернул женщину за руку, грубо сказал:
- Айда!
Они быстро спускались вниз. Никто не спросил, куда Сивоок идет, никто не остановил его. Возле осла у них возник спор. Сивоок намерился идти пешком, она уступала ему осла, готова была ради своего любовника шагать через весь Константинополь.
- Поезжай сама, - сказал Сивоок.
- А я хочу, чтобы ехал ты.
- Поезжай, а то осел прислушивается.
- Ты темный варвар, - засмеялась она.
- Поезжай, а то убью! - подошел к ней Сивоок с угрожающим видом.
- Не боюсь тебя, медведь, буйвол, дикий конь! - Глаза у нее засверкали, скрытый огонь вырвался наружу, она пылала теперь вся, но Сивоок твердо взял ее за плечи, подвел к ослу и силком посадил.
- Поезжай. Пойду следом.
- Словно раб! - засмеялась она. - Мой русский раб!
- Поезжай! - в последний раз прикрикнул он, и осел, разбиравшийся в людском гневе лучше, чем его хозяйка, рванул с места и пошел рысцой подальше от разъяренного человека, а Сивоок, немного переждав, пока уляжется в его душе вспышка гнева, двинулся следом, стараясь быть в отдалении от женщины; но осел уже почувствовал, что человек смягчился душою, и потому, видимо, начал постепенно замедлять ход, и, как Сивоок ни старался отставать, осел двигался медленнее и медленнее, хитрость человека была сведена на нет, осел все-таки перехитрил его, и уже шли они рядом осел и человек, потому что так хотелось хозяйке осла, этой женщине, теплой и мягкой, как это чувствовал осел спиною, - такая ноша была приятной для осла: смышленый осел желал угодить женщине, для этого у него был один лишь способ - идти медленно и тем самым заставить мужчину догнать их. И осел достиг своего: мужчина, сам того не желая, уже рядом, а женщина, наклонившись в его сторону, говорит ему приглушенно-ласковым голосом:
- Меня зовут Зеновия.
- Все равно! - буркнул Сивоок.
- Знаешь ли ты, кто так назывался? - спрашивает Зеновия.
- Все равно кто, - отмахивается Сивоок.
- В древние времена такое имя носила царица Пальмиры. Она никому не покорялась и выступала даже против всемогущего римского императора.
- И что? - насмешливо смотрит на нее Сивоок. - Может, скажешь, что твоя Зеновия победила римского императора? Но тогда она должна была бы называться Клеопатрой.
- Не слишком ли много ты захотел, темный варвар! - воскликнула она с напускным гневом.
- Может, и маловато.
- Знай же: женщина, даже побежденная, страшна. Когда император Аврелиан взял Зеновию в плен и повез в Рим, чтобы показать в столице, то вынужден был заковать ее не в обыкновенные, а в золотые цепи. Так и прошла Зеновия по Риму в императорском триумфе, закованная в золотые цепи. Чей же это был триумф, как ты думаешь, мой медведь?
Но вопрос ее прозвучал в пустоту: Сивоока уже не было рядом с ней. Даже осел не услышал, когда человек исчез. Слово "триумф" толкнуло Сивоока в грудь: он вспомнил пережитое им унижение, вспомнил ромейское чванство и жестокость, вспомнил тесный Амастрианский форум; все отступило перед этим воспоминанием, все стало мелким и жалким, лишенным какого бы то ни было смысла: и эта распутная женщина, и ее осел, и работа, которую он бросил, не дождавшись вечера, и Агапит, который где-то, наверное, беснуется в ярости от Сивоока. Он сам не знал, что ему сейчас делать, куда податься, хоть бейся головой о стены, хоть прыгай в море, хоть живым ложись в землю, невыносимое воспоминание о жестоком унижении, которому подвергался Сивоок, гнало его прочь от того места, где он услышал ненавистное слово "триумф". Что-то кричала ему удивленная Зеновия вдогонку, пыталась бежать за ним, но осел, спокойно рассудив, что мужчине необходимо одиночество, коль он так внезапно покинул его хозяйку, не поддавался ни на какие уговоры и разрешил мужчине скрыться; разъяренная Зеновия соскочила с осла и бросилась за Сивооком, но запуталась в длинной одежде, с проклятиями вернулась, снова села на осла и дернула за повод, направляя животное домой.
А Сивоок, убегая от видений давнего позора, столкнулся с оторопевшим от ярости, брызжущим слюной Агапитом, у которого из-под носа украли первую и самую лучшую любовницу, а вместе с нею и самого одаренного мастера. И это тогда, когда он получил от самого патриарха две тавлии на праздничный скарамангий. Одна тавлия - парчовая, с вышитой по ней круглым жемчугом богородицей Влахернской с поднятыми в молитве руками, а другая перегородчатая на золоте эмаль с изображением креста; тавлии были вознаграждением за служение Агапита святой церкви своим строительством и украшением святых обителей; к тавлиям приложен был еще и значительный апокомбий, но все эти вознаграждения показались Агапиту ничего не стоящими, когда он обнаружил, что в его отсутствие у него похитили самое ценное и дорогое.
- В конце концов, - закричал он, брызгая слюной, - я отдал за тебя золота больше, чем в тебе требухи! Но!.. Ты думаешь, вонючий болгарин, или кто ты там есть, что я буду терпеть твою неверность?! Твою распущенность? Нет, н-ет! Я сегодня же отдам тебя палачам епарха! Пускай они отрубят всю нижнюю часть твоего тела и швырнут ее собакам, сожгут, развеют пеплом! Ну? Чего молчишь? Отвечай, паршивый антропос!
Сивоок стоял напротив Агапита, нависал над ним, более высокий и грузный, чем сам ромей, и как-то снисходительно посматривал на него.
- Ты ответишь наконец! - Агапит затопал ногами, и голос его сорвался на бараний рев. - Ты должен мне ответить за свое паскудное прелюбодейство!
- Человек может совершать разные грехи, - сказал со спокойной ненавистью Сивоок, - он может богохульствовать, врать, кривить душой, красть, убивать, но грех прелюбодеяния так велик, что творить его одному не под силу, нужна еще женщина...
- Ты! - заревел Агапит. - Я отдам тебя, я... Я загоню тебя... Ты будешь у меня!.. На остров!.. Вот!! Я покажу тебе! На остров!..
Об этом острове тогда никто еще, наверное, и не знал, Агапит тоже услышал об острове впервые от патриарха, когда тот дарил ему тавлии с апокомбием, или же от сакеллария - речь шла о сооружении на далеком острове, заселенном то ли агарянами, то ли вообще каким-то разноязыким людом, уединенного монастыря; быть может, именно потому и поддабривался патриарх к Агапиту, ибо кому хотелось бросить полный развлечений и наслаждений Константинополь и отправиться в далекое море, на забытый богом и людьми остров, у которого не было, кажется, ни названия, ви божьего благословения.
- На остров! - в последний раз прокричал Агапит и исчез.
И уже не видел его Сивоок ни в тот день, ни тогда, когда садился на диеру в Золотом Роге; старшим на остров был послан Гиерон, надоевший Агапиту своей книжностью и задумчивостью, из-за которой губил любую порученную ему работу: смальта переваривалась у него; раствор под мозаики затвердевал, пока Гиерон вспоминал, что нужно класть его на стену; фрески оставались недорисованными. Однако Гиерон был ромеем, и потому он и назначался старшим и над Сивооком, и над всеми другими, кому выпал тяжкий жребий, а все повеления свои Агапит передавал им через Мищилу, который ухитрился настолько войти в доверие к хозяину, что оставался теперь в Константинополе, в сущности, первым помощником Агапита.
Где-то в Киеве у Мищилы был отец-торговец. После смерти отца Мищило не занялся торговлей, а бросился прожигать отцовское добро. Промотал он его довольно быстро, и, когда уже ничего не оставалось, он, чтобы не подохнуть с голоду, потому что не приспособлен был ни к какой работе, поехал в Византию, намереваясь прокормиться хотя бы возле иноков или еще каким-либо образом. Там охотно принимали таких добровольных предателей и беглецов, их терпеливо, будто цирковых зверей, дрессировали и обучали, чтобы впоследствии они возвращались к себе домой и везли дух христианства. Но Мищило своевременно сообразил, как это будет хорошо, когда привезет он с собой не один лишь дух церковных канонов, а еще и драгоценное искусство, которое обеспечило бы ему благосклонность властелинов. Поэтому он поставил своей целью пробраться к антропосам Агапита и достичь своего, несмотря на все трудности и собственную бездарность.
