Сергей Платонов - Под шапкой Мономаха
Вернуть государство к петровским формам было невозможно, если бы Екатерина этого и желала: давать права и льготы более легко, чем отнимать их, да к тому же отнимать у сословия, которое 20 лет уже стояло у власти и трона. Вряд ли, впрочем, Екатерина и желала идти против прав и льгот: по ее собственным словам, она поставила себе целью «понравиться нации»; «с республиканскою душою и добрым сердцем», «она старалась доставить своим подданным счастие, свободу и собственность». Могла ли государыня, так судившая о самой себе, усвоить себе политику порабощения и реакции? Разумеется, нет. Напротив, широкие освободительные планы витали в уме государыни, воспитанной на либеральнейших идеях века. Не только сохранения шляхетской вольности хотела она, но она искреннейшим образом мечтала и о вольности крестьянской. И время было подумать о судьбе тех крестьян и дворовых людей, которых, под общим названием «помещичьих подданных», административная практика отдавала в полное распоряжение землевладельца, а закон определял как сословие государственных плательщиков. Все знали – от крестьянской избы до дворца, – что крестьянский труд был дан помещику за то, что помещик служил конем и мечом государству, и все чувствовали, что раз помещик получал право отвязать меч и снять доспехи, то и крестьянин мог с одинаковым правом оставить помещичью соху и с барской запашки перейти на свою. Но в то же самое время выходило так, что правительство могло обходиться без шляхетской службы, а шляхетство не могло устроить своего хозяйства без принудительного крестьянского труда, и никто не умел в то время удовлетворительно разрешить эту хозяйственную задачу. С одинаковой роковой неизбежностью тяготели над сознанием Екатерины две непримиримые идеи: ее собственная идея – о необходимости освобождения помещичьих под данных, и шляхетская идея – о необходимости удержать на шляхетских землях даровую рабочую силу, как незаменимое основание хозяйства. От своей идеи Екатерина не отказывалась никогда – до последнего 10-летия своей жизни. Даже и тогда, когда ей приходилось официально держаться иных точек зрения, она оставалась в душе верною себе и мучительно раздражалась от противоречия, в которое попадала и из которого ей не по силам было выйти. Обыкновенно осмотрительная в выборе своих выражений, она, однако, не сдерживалась в отзывах о людях с крепостническим направлением и даже давала им название «скотин». Но тем не менее сила вещей была сильнее единичной воли, и от благородного протеста против рабства Екатерина склонялась к его признанию и регламентации, с тем чтобы при первой возможности снова воспрянуть для протеста и освободительных мечтаний. Вот почему отношение екатерининского правительства к крестьянскому делу исполнено таких резких противоречий, отражающих на себе борьбу стремлений самой императрицы с вожделениями господствовавшего тогда в общественной жизни шляхетства. Вот почему мы видим, как Екатерина выводит из частной зависимости так называемых «экономических» крестьян, принадлежавших церковным владельцам, и запрещает вступать в крестьянскую зависимость свободным и вольноотпущенным людям, но в то же время закрепощает малороссийских крестьян; как она запрещает крестьянам жаловаться на своего владельца, но в то же время не соглашается называть крестьянина рабом, упорно утверждая, что «между крепостным и невольником разность» и что смешение крестьянской и рабской зависимости есть «великое злоупотребление»; как она по грамоте дворянству 1785 года, признает крестьян одною из статей хозяйственного инвентаря в недвижимом дворянском имуществе и в то же время составляет проект освобождения крестьян, родившихся после грамоты 1785 года. Полная противоположность и непримиримость всех этих действий и взглядов указывает на коренной разлад в правительственной среде, и притом разлад, длящийся целую четверть века, – знак, по которому мы можем представить себе, с каким упорным постоянством императрица держалась своих идей, несмотря на решительное несогласие с ними прочих правительственных сил. В этом разладе действий и слов видят иногда двуличие Екатерины, усвоившей якобы крепостническую политику вместе с привычкою щеголять либеральными речами. Будем осторожнее и признаем за Екатериною искреннее желание бороться с господствовавшим тогда течением, желание безуспешное, но не бесполезное. Заслугою Екатерины была уже та решимость, с какою она отдала на общественный суд вопрос об освобождении крестьян, решимость, какую не всегда находим и в первой половине XIX века.
Можно ручаться, что крестьянское дело было больным местом для Екатерины, чувствовавшей в этом деле свое бессилие не только справиться с крепостническими тенденциями общества, но и просто представить себе тот порядок общественной жизни, который явился бы результатом освобождения крестьянского труда. Сразу перейти к этому порядку было для нее страшно, что она и выражала в «Наказе» словами 260-й статьи: «…не должно вдруг и через узаконение общее делать великаго числа освобожденных». И этот страх разделяли с императрицею и другие очень умные и знающие люди ее времени, например Болтин, рекомендовавший осторожность и постепенность в этом великом деле, противником которого он отнюдь не был. Если бы Екатерина и надеялась легко сломить враждебное эмансипации шляхетство и сокрушить крепостной порядок, то этим самым, по ее представлению, попадала она еще в большую трудность справиться с общественным хаосом и образовать новый общественный строй из элементов, предугадать которые она не могла. По своей знаменитой Комиссии 1767 года могла она судить, как трудно, даже невозможно, распоряжаться умонастроением и работою общественных сил. Такого рода мысли и опасения, конечно, еще больше лишали Екатерину бодрости и уверенности, чем прямая оппозиция крепостников.
Зато там, где путь был ясен и где не было противодействий, правительство Екатерины действовало с величайшим блеском. Новые формы местного управления с большим искусством были сотканы из элементов бюрократических и сословно-земских; в вопросах финансовых правительство держалось освободительной политики; народное образование вызывало систематическую заботу правительства и рассматривалось как важнейшая потребность населения; в заботах о вновь приобретенных на юге землях, о так называемой Новороссии, сказалась очень большая чуткость и дальновидность, как будто бы уже тогда прозревали всю силу и быстроту экономического роста русского юга, расцветающего на наших глазах. И во всем, что ни делало екатерининское правительство, оно выступало как просвещенная сила, не просто умудренная политическим опытом, но способная возвышаться до принципиальной постановки вопроса и знакомая с теоретическими успехами современного ей знания. Помещенная историей между Петром III и Павлом I, Екатерина неизмеримо лучше их обоих оказалась подготовленною к государственной деятельности, к которой оба они готовились и на которую она, казалось, вовсе не могла и рассчитывать.
Так двоится наше впечатление от внутренней деятельности императрицы Екатерины II.
В основном вопросе тогдашней русской общественной жизни – в устройстве отношений между землевладельческим и земледельческим классами – императрица была увлечена но тому направлению, по которому увлекались событиями и все ее предшественники, в сторону укрепления и наращения шляхетских прав. Но, подчиняясь дворянскому режиму, сочувствуя и содействуя организации дворянства в виде привилегированного сословия, Екатерина давала подобную же организацию и городскому населению, мечтала о соответствующем подъеме прав и крестьянства – и здесь-то потерпела неудачу, столкнувшись с интересами ею же под держанного российского шляхетства. Обратить это шляхетство в прежнее бесправное положение и отнять у него крестьянский труд было невозможно или же чрезвычайно трудно. По крайней мере, ни Екатерина, никто иной не могли себе представить государственного строя без крепостного труда. И здесь Екатерина поступается своими идеальными стремлениями ко всеобщей «свободе и собственности» и сохраняет крепостное право во всей его житейской цельности и безусловности. Но это не значит, что императрица вообще отказалась от своего либерального миросозерцания; напротив, либерализм государыни царит везде, где проявляется творческий дух правительства и личное влияние Екатерины от образования государственного управления до воспитания внучат императрицы.
Вспомним, что мы в начале нашей речи усомнились в том, чтобы деятельность Екатерины можно было представить принципиально цельною и согласованной во всех ее частях. Теперь мы можем оправдать такое сомнение. Во внешней своей политике Екатерина была ученицей старой Руси и Петра Великого; во внутренней государственной деятельности, там, где она действовала свободно, она проводила в жизнь философские и публицистические принципы, которыми жили в то время передовые теоретические умы; в сфере же хозяйственно-крепостных отношений она подчинилась господствовавшей в обществе тенденции не только из политической осторожности, но также из страха пред неведомыми последствиями социального переворота. Таковы разнообразные мотивы, руководившие умом императрицы. Во 1-х, верно понятый вековой инстинкт народной обороны, во 2-х, лишенные всякого национального оттенка принципы либерального рационализма, и, в 3-х, узкие утилитарные вожделения землевладельческого класса, ничего общего не имеющие ни с истинным патриотизмом, ни с благородными порывами освободительной мысли, – что общего между этими историческими двигателями, влекущими Екатерину одновременно по разным путям?
