Георгий Марков - Завещание
Всхолмленная местность, поросшая редким леском, была изрезана буераками, зияла обвалами, звенела родниками, катившимися в извилистую речку с круглыми стоячими кручами.
В одном месте Калинкина нагнала Нестерова. Скинув сапоги и засучив выцветшие брюки, Нестеров стоял по колено в воде и, сильно склонившись, рассматривал дно речки, усеянное разноцветной галькой.
- Что, Миша, не утерпел, за поиски самородков взялся? - пошутила Калинкина и опустилась на траву, вытягивая ноги в сапогах.
- Да нет, Дуня, по другой причине разулся: подошвы нажег, - попытался отвести ее предположения Нестеров, но, помолчав, признался: Поразительное место, Дуня. Ты обратила внимание, какие тут повсюду глубокие разрезы? Вполне допускаю, что коренные палеозойские породы приближены в этом месте гораздо сильнее, чем где-нибудь в других местах нашей области.
- Ты меня прости, Миша, за невежество, я ведь агроном. Что же, по-твоему, это имеет значение для твоего дела? - спросила Калинкина.
- Конечно, Дуня. Близость коренных пород может придать этим рыхлым отложениям самые неожиданные сочетания. Тульчевский, видно, именно на это и рассчитывал и, вероятнее всего, знал об этом что-то очень существенное.
- Послушай, а кто его мог вооружить этими знаниями? Ты об этом думал, Миша? - спросила Калинкина, сбрасывая с ног сапоги.
- Думал. И неоднократно. Тут, на мой взгляд, есть два варианта. Неподалеку отсюда существовал мужской староверческий монастырь, в котором обитали много лет люди. Среди них могли быть и знающие. А второе, что еще более важно: с девятьсот седьмого по десятый год на приреченских землях работали партии Главного переселенческого управления. Они выявляли пригодные земли для колонизационных целей, то есть для заселения переселенцами из центральных губерний. В этих партиях, кстати сказать, хорошо оснащенных по тому времени, работали опытные специалисты. Партии вели большие исследовательские работы геологического, гидрологического, ботанического и метеорологического характера. В летнее время работы велись в полевых условиях. Вероятность находок была вполне реальной. Возможно, сам Тульчевский, а может быть, кто-нибудь другой наткнулся на месторождения, что тоже не исключено, на признаки и спутники золота и ртути...
Калинкина махнула перед своим залоснившимся от испарины лицом коричневой рукой:
- Как в каждом деле, Миша: чем дальше в лес, тем больше дров.
Нестеров засмеялся удачному сравнению Калинкиной, выйдя из реки, сел возле нее.
- У нас на раскопках почти так же говорили: чем глубже в землю, тем больше земли.
Они посидели еще несколько минут в тени ветвистой пихты и пошли дальше, ныряя по рытвинам, буеракам, промоинам. На этот раз шли вместе, переговаривались о том о сем, останавливались около свежих обнажений, и Нестеров расковыривал осыпи острым концом лопаты.
Под вечер солнце принялось пылать с таким ожесточением, что в лесу стало душно. Нагревшийся воздух распирал ноздри, дышалось тяжело.
- К ночи гроза соберется. Парит, как в бане. Давай, Миша, поворачивать, - сказала Калинкина, видя, что Нестеров увлекся осмотром местности и забыл обо всем на свете.
- Хорошо, Дуня. Вот только осмотрим вон тот холмик и пойдем. В самом деле, не к добру припекает, - ответил Нестеров, продираясь через хрустящий под ногами валежник.
Пока осматривали "тот холмик", на небе произошли перемены: чистое, голубое, неохватное, оно вдруг стало темнеть, хмуриться... Вскоре из-за горизонта поползли быстрые облака с косматыми полотнищами по краям.
Торопились к берегу реки, где оставили лодку и имущество. Тут обязанности разделили: Калинкина рубила колья для палаток, а Нестеров, орудуя обрубком тяжелой коряжины, забивал колья в песок.
Едва натянули палатки, ударил ветер, забурлила река, заскрипел сухостойник, застучали в брезент крупные дробины небесной воды.
Калинкина бросила в свою палатку мешок с харчами, ружье, агрономскую стеганку, кинулась и сама туда же. Нестеров с минуту колебался, стоит ли ползти в палатку, посматривая на небо и надеясь, что ветер быстро раздует скопившиеся тучи, но гром с такой оглушительной силой разорвался где-то совсем над головой, что Нестерову невольно захотелось прижаться к земле. Он поспешно юркнул в палатку, растянулся на плаще, прислушиваясь к бурному плеску реки.
А молния сверкала через короткие промежутки и так ослепительно, что на мгновение сгустившаяся темнота рассекалась, как от удара мечом, и Нестеров отчетливо видел перед собой белеющий песок, бурлящую реку, заросли краснотала на противоположном берегу. "Ну, дает! Прямо как на фронте при артналете", - думал Нестеров, не переставая наблюдать в приподнятый полог за новыми вспышками молнии.
Вдруг послышался такой раскат грома, что Нестерову показалось, что заколыхалась земля.
В ту же минуту, наперекор отголоскам эха, раздался истошный крик Калинкиной:
- Ми-ш-а-а-а! Боюсь!
Нестеров вскочил на колени, намереваясь посмотреть, что с ней происходит, но вновь вспыхнула молния, и вместе с вспышкой света в его палатку ворвалась Калинкина. Она кинулась к Нестерову, обняла его и, не давая ему сказать ни одного слова, припала своими губами к его губам.
Удивительно, но разгулявшаяся, страшная в своей неукротимости стихия будто бы только и ждала этого. Затих ветер, перестала блистать молния, смолкли раскаты грома, и по молодой листве черемушника и тальника зашелестели тихие, ровные капли.
- Мой... мой... С первого взгляда мой... И стыдно мне, Миша, и хорошо... и стыдно и хорошо... - шептала Калинкина, и Нестеров чувствовал, как ее тело становится доверчивым и податливым.
В палатку бережно, с убаюкивающей осторожностью, стучал первый теплый в эту весну дождь, прозванный в народе емким словом "травник".
13
День снова выдался лучистый, теплый. Омытая ночным дождем земля лежала нежная, ласковая, примолкшая. Будто не было вчерашней грозы с ураганным ветром, пылающим небом, грохотом и треском грома, шумом леса и реки.
Первым встало солнце, а за ним поднялась Калинкина. Почуяв, что лучи начинают пригревать палатку, она осторожно выпростала свою руку из-под головы Нестерова и, стараясь не разбудить его, прижимая в охапку одежду свою, в одной короткой рубашонке выползла из палатки...
Свежий ветер с реки обдал ее полуобнаженное тело, заполоскалась на ней батистовая с вышивкой по кромке сорочка. Стыдливо сгибаясь, подбирая розовые груди, будто кто-то мог увидеть ее здесь, Калинкина забилась в тальник и там оделась. Потом она вышла на берег, к самой реке и занялась прической. Зеркала у нее с собой не было, и она то и дело поглядывала направо, на лужицу дождевой стоячей воды, скопившейся в ложбинке с вечера и так хорошо отражавшей ее лицо, что заметны были даже первые морщинки на гладком лбу.
Длинные черные блестящие волосы вначале рассыпались по спине чуть не до поясницы, затем она собрала их в косы и стянула на голове в корону. Ей хотелось сегодня быть привлекательной, во что бы то ни стало привлекательной. Вчера он заметил ее красоту и восхитился. Но ей стало бы больно, если б восхищение не вспыхнуло в нем сегодня, когда она подарила ему себя всю без остатка.
Калинкина долго и тщательно рассматривала себя в лужице, поворачиваясь то так, то этак. И если б над ней не закаркала ворона, неизвестно, сколько времени это могло бы продолжаться...
"Ишь проклятая, вроде насмехается... А что же, правильно насмехается: не первой свежести ягодка... вдова... и на должности для пожилых... Одним словом, старуха", - думала она. Но эту думу перехлестывала другая дума: радостная, искрящаяся, буйно-веселая: "Да что ты наговариваешь на себя, дуреха! Ты же молодая и бабой-то была одну ночь. Тетя Груша правду тебе говорит: "Ты же, Евдокея, как крынка с молоком до краев и сливки еще не сняты".
В это утро ей было хорошо, легко, хотя какие-то тревожные толчки на мгновение останавливали сердце: вдруг на этом все кончится? Вдруг не повторится то, что было в эту ночь?
Когда Нестеров вылез из палатки, Калинкина хлопотала уже возле костра, на котором булькал котелок с варевом. Увидев его взъерошенным, босым; в брюках без ремня, в нижней рубашке, сощуренного и слегка ослепленного солнцем, она замерла: какие же слова он скажет? По этим его первым словам она без ошибки поймет, что лежит у него в тайниках души.
- А ты уже встала?! И как тихо! - Прямо как ласточка взлетела без звука, без шороха, - заговорил он, присматриваясь к ней, стараясь по настороженному ее лицу угадать, какие чувства породила в ней эта ночь, полная грохота и тишины, напряжения и сладости, загадочности и откровения. Видя, что она потупилась в смущении, он раскинул руки и пошел к ней, бормоча:
- Сокровище ты мое! Радость ты моя! Видно, за все муки мученические дана ты мне... Не чаял - не гадал... Дуня... Свет мой...
Она прижалась к его худощавой груди и заплакала от избытка счастья, которое долго обходило ее и вот распахнулось перед ней во всей своей неизмеримости.
