Олег Гончаренко - Изгнанная армия. Полвека военной эмиграции. 1920—1970 гг.
Прибывших к Врангелю просителей встречают «парные» часовые у входа в кают-компанию, элегантно обтянутую светлым шелком. В ожидании приглашения к Врангелю просители покорно ожидают своей очереди, обдумывая предстоящую беседу и возможную реакцию Главкома. Испросившие у Главкома аудиенции не всегда прибывают к нему с радостными известиями, и вот до Врангеля доходят слухи, что почти все суда перегружены, а условия пребывания на них ухудшаются час от часу. Барон советуется с адмиралом Кедровым, но ускорить продвижение эскадры тот не в силах: механизмы кораблей и людские нервы на пределе. Во избежание неприятностей продвижение продолжается с прежней скоростью. Остается полагаться на долготерпение и на то, что по прибытии в порт можно будет незамедлительно решить ряд задач в отношении тех, кто нуждается в помощи в первую очередь.
Помимо сухих рапортов Врангелю приходится выслушивать и личные просьбы, обращенные к нему. Часто эмоциональные, порой справедливые, иногда с оттенками доверительности на правах прежней совместной службы или общих петербургских знакомых. Спасенные чаще выражают недовольство условиями исхода, словно бы еще сутки назад их жизни не угрожали пытки и неизбежный расстрел.
«Какой-то генерал дрожащим голосом рассказывал, как ему пришлось эвакуироваться… — Я был комендантом на миноносце “Грозный”. Вы только подумайте! В эту маленькую скорлупку набилось 1015 человек. Не хватает угля, не было воды. Некоторые сошли с ума от этих условий. Продуктов не хватало. Пришлось реквизировать у тех, кто имел запасы. Была всего лишь одна уборная. Очередь у нее стояла по нескольку часов. Ведь это ужас»{32}.
Люди из «походной приемной» Главнокомандующего то и дело приходят и уходят, передавая адъютантам все новые подробности нечеловеческих условий пребывания на кораблях. Корректные молодые люди в аксельбантах принимают их, выслушивают, докладывают в свою очередь о полученных сообщениях Врангелю. Однако помочь всем сейчас, во время пути, он не в силах: свободные транспорты отсутствуют, и в любую минуту может разыграться шторм, грозящий потоплением, всем переполненным судам.
Канцелярия между тем продолжает свою работу. Уже готовится приказ о реорганизации Русской армии в три корпуса: Донской, Кубанский и 1-й регулярных войск. Пересматриваются и сокращаются штаты, упраздняются некоторые должности, увольняются чины преклонных лет, буквально на ходу расформировываются военные и гражданские учреждения. Для сохранения дисциплины был подготовлен приказ о военно-полевых судах. О произведенных переменах верстаются целые информационные бюллетени для ознакомления с ними чипов армии, флота и гражданских ведомств.
Морской поход проходил в тревожном ожидании будущих перемен. Многие его участники свидетельствовали, что, несмотря на внешне одинаковое положение эвакуировавшихся людей, далеко не все из них находились на борту уплывавших кораблей в равных условиях: «Некоторые успели перед погрузкой пограбить склады и неплохо обеспечить себя, а эвакуировавшиеся из Ялты запаслись вином и им пытались заглушить горечь поражения и страх перед будущим… В кают-компаниях, где, как правило, размещались штабники, были я пьянство, и карточные игры, и даже танцы под фортепьяно. На транспорте “Саратов”, например, для высших чинов корпуса подавались обеды из трех блюд, готовились бифштексы и торты. На броненосце “<Генерал> Алексеев” видели даму, выгуливающую собачку»{33}, — отмечал участник морского перехода.
Поборники социальной справедливости — мемуаристы оставили нам довольно возмущенных свидетельств того, что на кораблях, как никогда, резко обозначился «классовый» подход в распределении свободных мест, однако нам представляется это делом второстепенным, ибо главным было и оставалось спасение человеческих жизней.
Едва избежав смерти от рук красных, спасенные Врангелем либералы уже начали подмечать особенности размещения эвакуированных, мстительно припасая наблюдения в свои мемуарные копилки. «Сразу бросались в глаза три категории: высшее начальство и их семьи… Полковники, штабное офицерство, штатские пшюты, всевозможных калибров предприниматели, богатые коммерсанты с семействами, банкиры и “прочая в этом роде”. Вторая категория — обыкновенные жители Севастополя… мирные, запуганные обыватели — мещане …и, наконец, третья категория — просто военные, рассеянные и отступившие на Севастополь с фронта войсковые части… военные школы и прочая публика в этом роде»{34}.
Недовольство либералов вполне объяснимо, ибо на третий день пути, согласно приказу Главнокомандующего по кораблям, гражданским лицам, нижним чинам и беженцам было предписано освободить каюты и занимаемые ими кают-компании для высших чинов армии. Без особого энтузиазма эта публика подчинилась приказу, грозившим ей в случае неподчинения наказанием, постепенно переместившись в проходы между каютами и наружные коридоры. Кто-то оказался на палубе; некоторые нашли себе места на медных решетках, закрывавших «кочегарки» гражданских судов. Возмущение своим перемещением в полной мере беженцы высказали в воспоминаниях, что-то сильно приукрашивая, а где-то и просто передергивая факты: «А когда наступала ночь и густая тьма окутывала небо, море…из кают-компаний неслось пьяное разухабистое пение цыганских романсов, и доносился до нас характерный звук вылетающих пробок из бутылок пенного шампанского. Там цыганскому пению вторил визгливый, раскатистый женский смех…Так плыли мы и “они”».
Можно предположить, что заслуженный боевой генерал и его семья, могли получить несколько лучшие условия проживания, чем добровольно сбегающий за границу политикан, обыватель или студент, но при этом важно учитывать и долю вклада каждого из вышеперечисленных лиц в оборону Крыма и борьбу за благополучие страны. Примеры же классовой сегрегации можно отыскать не только в летописях похода через Черное море, но и в последующие десятилетия в среде зарубежной общественной жизни русской эмиграции.
Это явление оценивалось и отмечалось наблюдательными бытописателями эмигрантской жизни. Современник писал: «…в Париже можно было увидеть окаменелости бюрократического мира и восковые фигуры представителей большого света в уголке яхт-клуба, перенесенного в Париж, во всем своем нетронутом виде со своими неискоренимыми навыками, с роскошными обедами, с неизжитой психологией, с протягиванием двух пальцев людям другого круга, с понятиями, не шедшими дальше того, что все должно быть восстановлено на прежнем месте, как было, яхт-клуб, прежде всего, а все остальное после… Когда после тонкого завтрака за чашкой кофе, с ликерами, с коньяком, с сырами разных сортов и фруктами среди разговора о благотворительном спектакле, о литературной новинке и последней лекции Пуанкаре мимоходом обмолвятся: “Ну, что бедняга Врангель? Как Армия еще существует! Разве не все разбежались?”»{35}
…На ледоколе «Илья Муромец» покидал в эти дни родные берега генерал-лейтенант Яков Александрович Слащев. На ледокол ему удалось попасть стараниями знакомых офицеров флота, а кроме того, разместить там немногочисленных чинов своего родного Лейб-гвардии Финляндского полка, увозящих с собой в изгнание полковое знамя.
Находясь в «раздерганных чувствах», командир знаменитого корпуса, сковавший на перекопских перешейках огромные силы противника, все время путешествия подумывал о том, чтобы объясниться с Врангелем, которого считал причиной своих служебных нестроений, а заодно и тех несчастий, что произошли с Русской армией в Крыму в последние месяцы обороны. Прежние честолюбивые замыслы сделаться военным диктатором уже не снедали Слащева, как прежде, и в будущей армии, какой бы она ни приняла вид, он был готов поделиться лаврами «легендарности» с другими заметными фигурами. По прибытии в Константинополь для начала он решил открыться русской общественности с новой для себя стороны публициста и общественного бичевателя несовершенства врангелевского управления[3]. В 1920, будучи еще в Константинополе, он издал брошюру, где резко обрушился на Врангеля, инкриминировав тому военные поражения в недавней военной кампании по обороне Крыма. В брошюре Слащев возложил всю вину за гибель армии и вынужденную эмиграцию на барона. Щепетильный Врангель предал отступника офицерскому суду чести, на который того не вызывали, однако по результатам слушаний приговорили к исключению со службы. Случай вполне обыкновенный, ибо предмет разбора дел некоторых генералов оставался «притчей во языцех» армии. Особую известность приобрел бывший начальник штаба армии Евгений Исаакович Доставалов. Сослуживец свидетельствовал: «Доставалов вообще вел довольно веселый образ жизни. Из казенных денег он взаимообразно за два раза взял 1500 лир… В компании с полковником Чертковым и еще двумя военными занялся спекуляцией, привозя из Константинополя какие-то вещи для продажи здесь. Захватив с собой общие спекулятивные деньги и золотой портсигар Черткова, Доставалов скрылся. 1500 лир он тоже оставил себе на память… Говорят, приказано его задержать и арестовать».
