Олег Волков - Москва дворянских гнезд. Красота и слава великого города, пережившего лихолетья
…Старая Басманная оканчивается у перекрестка с Новой Басманной, составлявшей прежде отрезок Стромынской дороги. Это место по старой памяти величают Разгуляем – названием как нельзя более им заслуженным. Здесь в допетровское время было открыто кружало или фартина, иначе говоря – кабак, о котором упоминали иностранцы, приезжавшие в то время в Москву.
«Перед городом есть у них общедоступное кружало, славящееся попойками… у них принято отводить место бражничания не в Москве», – писал в 1678 году чешский путешественник Бернгард Таннер, входивший в состав польского посольства. Бражничать в городе запрещалось, и питейные заведения учреждали за чертой внешних укреплений. Несмотря на строгость тогдашних правил, о соблюдении которых особенно заботилось духовенство, следившее, чтобы поблизости от церквей не было кабаков, допускались исключения. Так, известно, что при Иоанне Грозном был в 1552 году открыт кабак на Балчуге, правда, «закрытого типа»: он предназначался исключительно для опричников. Особенным буйством прославилось кружало, поставленное возле Колымажного двора, на месте, где устраивались кулачные бои. Его прозвали Ленивкой, и память о нем сохранилась до сих пор в нынешнем названии одной из улиц на Волхонке.
Ограничивать бражничание было крайне невыгодно для казны, чем, вероятно, и объясняется, что уже в 1626 году, несмотря на запрещения, в Москве насчитывалось 25 царевых кабаков. Спустя полтораста лет, по переписи 1775 года, их стало 151. При Александре I количество кабаков в Москве убавилось – в 1805 году их осталось всего 116. Не потому ли, что сей монарх не терпел пьянства и удалял от себя лиц, приверженных к горячительному зелью? Известен случай, когда Александр упорно отказывал в повышении одному заслуженному генералу на том основании, что у того был красный нос пьяницы, хотя бедняга в рот не брал спиртного, чему император отказывался верить, несмотря на сделанные ему представления… Зато шестьдесят лет спустя, при внуке его и тезке, в 1866 году, Москва могла похвастаться 1248 кабаками.
Как бы то ни было, чтобы вольно разгуляться в Москве XVII века, надо было отправляться в Скородом, где на перекрестке Старой Басманной со Стромынкой, под боком у первого кружала, возникли другие, и скоро углы обеих улиц облепили кабаки, постоялые дворы и трактиры.
Именно на Разгуляе, в соседстве шумных питейных заведений, возникла и прекрасно обстроилась одна из примечательных московских барских усадеб XVIII века, о которой нам сегодня напоминает выкрашенное в розоватый цвет здание Инженерно-строительного института имени Куйбышева. Оно сильно обезображено возведенным в XIX веке третьим этажом и позднейшими пристройками, однако сохраняет следы благороднейшей архитектуры, позволяющей безошибочно приписать дом большому мастеру. И в самом деле он принадлежит Казакову, построившему его в восьмидесятых годах XVIII века для жены графа А. И. Мусина-Пушкина. К ней усадьба перешла от генерал-аншефа Шепелева. Девяносто гектаров, занятых садом и цветниками. Теперь и представить себе трудно участок таких масштабов в черте города! Перестройки пощадили изящную полуротонду с легкими колонками и тонкого рисунка лепным медальоном, притулившуюся к зданию с тыльной стороны на втором этаже. Глядя на эту грациозную прихоть архитектора, можно вообразить выходивших сюда гостей Мусиных-Пушкиных, любующихся раскинувшимися внизу цветниками или слушающих песни, оглашающие кущи старого парка. Если, разумеется, и сюда не доносились кабацкие шумы и крики…
Гостями этого дома были выдающиеся люди того времени. У Мусина-Пушкина подолгу живал Карамзин, гостили Вяземский и Жуковский. Среди частных собраний книжных и рукописных сокровищ Москвы конца XVIII – начала XIX века славилась библиотека А. И. Мусина-Пушкина, собирателя древностей, археолога и коллекционера, президента Академии художеств. Старинные рукописные сборники, летописи, редкие печатные книги библиотеки Мусина-Пушкина давали обильный материал Карамзину для работы над «Историей государства Российского». В конце XVIII века Мусин-Пушкин приобрел у бывшего архимандрита Спасо-Ярославского монастыря рукопись, которая содержала список «Слова о полку Игореве». В 1800 году Мусин-Пушкин издал рукопись. Над ее художественным переводом впоследствии работали поэты Пушкин, Жуковский, Майков, Мей и многие другие. Так это славнейшее произведение древнерусской письменности стало доступным широкому кругу читателей.
А в черный 1812 год дом Мусина-Пушкина сгорел. Тогда погиб в огне список «Слова о полку Игореве». Разумеется, сейчас собрано достаточно научных доказательств, подтверждающих подлинность этого памятника русской литературы XII века, и можно не придавать значения попыткам обесславить его, выдавая «Слово о полку Игореве» за подделку XVIII века, и все же… каким величайшим благом было бы наличие этого единственного списка в наших хранилищах!
Для современного Разгуляя характерны фигуры студентов – их более всего, с портфелем в руке или папкой под мышкой, в торопливой толпе. В дверях института под стройным портиком всегда тесно: одни протискиваются внутрь, спасая свертки с чертежами высоко над головой, другие – наружу… Залов старого здания не хватает. К нему сзади пристроен обширный четырехэтажный корпус. Нет, отнюдь не гуляет на древнем Разгуляе нынешняя молодежь. Тысячи инженеров, разбросанных по далеким городам страны, будут всю жизнь помнить свою «альма матэр» на скрещении двух старых московских улиц с развеселым названием…
На известном «Мичуринском плане» Москвы 1739 года Новая Басманная значится в нынешних границах – от бывшей Красной, ныне Лермонтовской, площади до Разгуляя. И хотя раскинувшиеся тут прежде обширные огороды стали застраиваться усадьбами военных с конца XVII века, Новая Басманная превратилась в улицу знати позднее, во второй половине XVIII века, когда нахлынувшее из поместий дворянство захватило под свое жилье и эту улицу Москвы. Тут поселились князья Трубецкие, Голицыны, Куракины, граф Головкин, Нарышкины, Головины, Лопухины, Сухово-Кобылины и другие самые знатные фамилии России.
На этой улице и ныне по обе стороны старинные дома, правда, всего больше богатых особняков конца XIX и начала XX века, построенных наряду с доходными домами этого периода промышленниками и купцами на месте дворянских усадеб. Именно из остатков старинных парков составился Сад культуры и отдыха имени Н. Э. Баумана. Где-то в его пределах стоял дом, принадлежавший прежде Левашовой, а затем ставший собственностью некоего почетного гражданина Шульца, у которого во флигеле безвыездно прожил более двадцати пяти лет Петр Яковлевич Чаадаев, литератор и мыслитель, близкий друг Пушкина, человек, оставивший заметный след в истории русской мысли своими «Философическими письмами», вызвавшими примечательное распоряжение Николая I, повелевающее считать их автора невменяемым.
Именно здесь, во флигеле на Новой Басманной, Чаадаев и сочинил свои «Письма», по поводу которых Пушкин написал ему ответное письмо, содержащее поразительную по точности аргументации и верности патриотической позиции критику взглядов своего друга, чохом отметавшего положительные начала истории России и проглядевшего за фасадом казарменных николаевских порядков огромное значение русской культуры. Правда, узнав, что публикация «Писем» навлекла на Чаадаева крупные неприятности, Пушкин не стал отсылать ему свое письмо, полагая невозможным обрушиваться с критикой на человека, подвергшегося преследованию властей. Он написал П. А. Вяземскому, сославшись на Вальтера Скотта, что «ворон ворону глаз не выклюет». Но свое письмо он сохранил, оно дошло до нас, и я часто вспоминаю его строки, когда доводится знакомиться с превратным толкованием событий нашего прошлого или с предвзятой оценкой исторической роли ряда русских деятелей. Вот что писал Пушкин:
«…Но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. (…) Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т. п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно?.. У греков мы взяли евангелие и предания, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство, до Феофана, было достойно уважения… (…) Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы – разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие – печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, – как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел вас в Париж? и (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человека с предрассудками – я оскорблен, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал».
