Линн Виола - Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления
Коллективизация и раскулачивание уже давно вышли из-под контроля центра. Наделенные неограниченными полномочиями бригады коллективизаторов разъезжали по деревням с оружием в руках и под угрозой раскулачивания принуждали крестьян ставить подписи под заявлениями о вступлении в колхоз. При этом они не гнушались угрозами, побоями и даже пытками. На протяжении февраля темпы коллективизации продолжали расти, и к 1 марта она достигла 57,2%. В некоторых областях ее масштабы просто потрясали: в Московской — 74,2%, в Центрально-Черноземной — 83,3%, на Урале — 75,6%, на Средней Волге — 60,3%, на Нижней Волге — 70,1%, на Северном Кавказе — 79,4%{84}. За высокими показателями скрывался тот факт, что большинство колхозов того времени были «бумажными» в результате «замены социалистического соревнования спортивным азартом», который охватил областные и районные партийные организации, заставляя их «гнаться за процентом». Коллективизация зачастую сводилась лишь к составлению устава колхоза, назначению его председателя, обобществлению имущества (которое могло оставаться у владельца вплоть до предоставления колхозу необходимой земли) и террору.
Раскулачивание представляло собой отнюдь не фикцию. Хотя крестьян, получивших ярлык «кулака», первое время и не отправляли в ссылку, их активно выселяли из домов или вынуждали обменяться домами с бедняками, отбирали у них имущество (в том числе зачастую и предметы домашнего обихода, утварь, одежду), выставляли их на посмешище и позор перед всей деревней, как было в Псковском районе в «неделю сундука»{85}. Иногда раскулачивание проводилось «конспиративно»: глухой ночью бригады по коллективизации стучали в окна, вынуждая полуодетых жителей выбегать на улицу{86}. Часто у них отбирали все до нитки, включая детское нижнее белье и женские серьги. Так, в Сосновском районе Козловского округа Центрально-Черноземной области окружной начальник приказал своим работникам «раскулачивать так, чтобы оставить в одних штанах»{87}.
По словам самих крестьян, в деревне разразилась настоящая Варфоломеевская ночь[9]. На ужесточение репрессий крестьяне ответили волной насилия, вызвавшей новые репрессии. С каждым витком этой, похоже, бесконечной спирали все больший размах приобретали аресты, грабежи, избиения и все сильнее разгоралась народная ненависть. Однако эта спираль внезапно оборвалась 2 марта 1930 г., когда Сталин опубликовал статью «Головокружение от успехов», осуждавшую «перегибы на местах» и неправильную трактовку генеральной линии партии{88}. Воспользовавшись этим, крестьяне по всей стране стали повально выходить из колхозов: если в марте в них состояло 57,2% дворов, то в апреле — 38,6%, в мае — 28%, а в сентябре уже 21,5%. С 1 марта по 1 мая в Московской области показатели коллективизации упали с 74,2% до 7,5%; в Центрально-Черноземной — с 83,3% до 18,2%; на Урале — с 75,6% до 31,9%; на Нижней Волге — с 75,6% до 41,4%; на Средней Волге — с 60,3% до 30,1%; на Северном Кавказе — с 79,4% до 63,2%{89}.
После перерыва коллективизация продолжилась почти столь же высокими темпами. В областях, лидирующих по производству зерна, сплошная коллективизация завершилась к концу первой пятилетки в 1932 г.; прочие регионы шли к этой цели дольше, достигнув ее в конце 1930-х гг. В то же время более миллиона крестьянских семей (возможно, от 5 до 6 млн. чел.) в годы сплошной коллективизации подверглись той или иной форме раскулачивания. 381 026 семей (примерно 1 803 392 чел.) были высланы в другие края в 1930–1931 гг.{90},[10] Ссылки, возможно, — один из самых страшных эпизодов того ужасного времени. Подготовка к депортации — организация жилья, транспорта, снабжение одеждой, продуктами питания и медикаментами, — судя по всему, проводилась одновременно с самой депортацией. Результаты получились катастрофические. В спецпоселениях свирепствовали эпидемии, косившие в первую очередь детей и стариков. По данным на июль 1931 г., только в Северном крае в мае 1931 г. погибло более 20 тыс. чел.{91} Согласно статистике, собранной В.М. Земсковым, 281 367 спецпоселенцев нашли свою смерть в местах ссылки в период с 1932 по 1934 г.{92} «Кулак» должен был исчезнуть навсегда, а оставшиеся крестьяне — стать подчиненным населением.
Сталинская метафизика
Коллективизация превратила деревню во внутреннюю колонию, с которой можно было взимать дань в виде хлеба, налогов, рабочей силы и солдат для нужд индустриализации, модернизации и обороны страны. Советская крестьянская колония, как и большинство колоний, имела свою «внутреннюю культуру», которая служила средоточием идентичности, независимости и сопротивления и, тем самым, помехой абсолютной колонизации. Коллективизация являлась не только нападением на эту культуру, но и борьбой за ресурсы. Борьба культур началась с борьбы между городом и деревней и развилась в попытку создания новой советской культуры на селе. Партия ставила себе целью устранить различия между городом и деревней, рабочим и крестьянином и, по сути, уничтожить крестьянскую культуру. Эта оккупационная война нашла отражение в дискурсе коллективизации и сталинской культурной революции.
Культурная пропасть между городом и деревней — явление, которому способствовали обе враждующие стороны. Веками деревня служила источником ресурсов; до первой половины XIX в. отношения государства с крестьянством в основном ограничивались сбором налогов и отправкой рекрутов в армию. Часто цитируемое высказывание дореволюционного российского историка В.О. Ключевского о том, что «государство пухло, а народ хирел», было близко большинству крестьян и укоренилось в их политическом и историческом сознании; не изменила его и революция 1917 г. Напротив, Гражданская война еще больше расширила разрыв между культурами. Жестокие разрушения и варварское разграбление, производившиеся как Красной, так и Белой армией, и разрыв связей между городом и деревней углубили культурный раскол и экономический упадок села{93}.
Перемирие в виде НЭПа ненамного ослабило враждебность крестьянства. Большую часть 1920-х гг. город дистанцировался от деревни, ограничив свое вмешательство в сельскую жизнь сбором налогов, участием в выборах и периодическими слабыми попытками землеустройства. Крестьяне с подозрением относились к городу, а некоторые видели в нем главного врага. Этнограф, посетивший Новгородскую область в середине 1920-х гг., вспоминал, что первой реакцией крестьян на приезд его исследовательской группы был страх: они решили, что приехали сборщики налогов. Ученые вызвали такие сильные подозрения, что, когда начали делать зарисовки деревни, поползли слухи, будто «ходят иностранные шпионы, планчики зарисовывают». Пока группа ездила от деревни к деревне, местные следили за каждым ее шагом{94}. Многие крестьяне считали настоящим эксплуататором не кулака, а город. Как отмечал ученый, исследовавший Московскую область, он часто слышал жалобы крестьян, что те живут хуже рабочих, хотя больше работают, платят больше налогов и несправедливо страдают от «ножниц цен»{95}. Схожие мнения неоднократно появлялись на страницах «Крестьянской газеты», когда жителям деревни предложили послать письма на всесоюзный съезд крестьян в честь десятой годовщины революции{96}. Во время «военной тревоги» 1927 г. наблюдатели отмечали широкое распространение в деревне «антигородских» настроений. Звучали слова: «Мы согласны поддержать Советскую власть, если она установит одинаковые права для рабочих и крестьян»; «Мы, крестьяне, воевать не пойдем, пусть рабочие воюют»{97}.[11] С введением в конце 1920-х гг. «чрезвычайщины», в том числе продразверстки, крестьянский гнев придал этим голосам новую силу: повсюду на селе раздавались призывы сбросить коммунистов, избавиться от московских рабочих, а также восклицания, что «крестьяне плохо живут только потому, что на их шее сидят рабочие и служащие», которые отбирают у них все до последнего{98}. С началом коллективизации в глазах крестьян город и партия стали пособниками Антихриста, и это окончательно закрепило раскол культур[12].
Жители города не говорили так открыто, предпочитая маскировать свои истинные чувства классовыми штампами и покровительственным тоном. Однако бывали и исключения. В 1922 г. Максим Горький, впоследствии любимый литературный питомец революции и Сталина, облек взаимные предубеждения города и деревни в прямые и сильные выражения, свободные от софистики и апологетики. Горький рассматривал драматические события революции и ее последствия в свете конфликта города и деревни. Город представлял собой просвещение и прогресс, а деревня — «темное невежество», дикость, имевшую «ядовитое свойство опустошать человека, высасывать его желания»{99}. По мнению писателя, крестьянство было паразитом, способным и желавшим взять город в заложники. Во время Гражданской войны «деревня хорошо поняла зависимость города от нее, до этого момента она чувствовала только свою зависимость от города»{100}. В результате «в 1919 году милейший деревенский житель спокойно разул, раздел и вообще обобрал горожанина, выменивая у него на хлеб и картофель все, что нужно и не нужно в деревне»{101}. Горький считал, что деревня победно злорадствовала: «Мужик теперь понял: в чьей руке хлеб, в той и власть, и сила»{102}. Резюмируя свое отношение к крестьянству, Горький связывает его с жестокостью революции (точно так же, как следующее поколение возложит на крестьянство вину за зверства сталинизма): «Жестокость форм революции я объясняю исключительной жестокостью русского народа… Тех, кто взял на себя каторжную, геркулесову работу очистки авгиевых конюшен русской жизни, я не могу считать “мучителями народа”, — с моей точки зрения, они — скорее жертвы. Я говорю это, исходя из крепко сложившегося убеждения, что вся русская интеллигенция, мужественно пытавшаяся поднять на ноги тяжелый русский народ, лениво, нерадиво и бесталанно лежавший на своей земле, — вся интеллигенция является жертвой истории прозябания народа, который ухитрился жить изумительно нищенски на земле, сказочно богатой. Русский крестьянин, здравый смысл которого ныне пробужден революцией, мог бы сказать о своей интеллигенции: глупа, как солнце, работает так же бескорыстно»{103}.
