Владимир Вальденберг - Древнерусские учения о пределах царской власти
Целый ряд византийских императоров высказывают и повторяют мысль об обязательности для них церковных постановлений и о лежащем на них долге – блюсти нерушимость этих постановлений. Это делает Лев Философ (IX в.) в 7-й новелле и в предисловии к 9-й новелле [107] , Василий Болгаробойца (Х-ХI в.) в 26-й новелле [108] , Алексей Комнин (XII в.) в 13-й новелле [109] . То же положение о первенстве церковных постановлений перед гражданскими вошло в сборник, составленный в VII в. и известный под именем Номоканона патр. Фотия [110] .
Общая мысль о подчинении императора идее закона высказана в предисловии к Эклоге, изданной, как полагают, в середине VIII века при имп. Льве Исавре и сыне его Константине [111] . В начале предисловия указывается на то, что власть свою император получает от Бога, и что это налагает на него обязанность быть благодарным Богу. «Мы питаем такое убеждение, что нет ничего, чем бы мы первее и более могли воздать Ему, как управление вверенными нам от него людьми в суде и правде (διχαιοσύνη), так чтобы с этих пор разрешился всякий союз беззакония, расторглись сети насильственных обязательств и пресечены были стремления согрешающих… Занятые такими заботами и устремив неусыпно разум к изысканию угодного Богу и полезного обществу, мы поставили впереди всего земного справедливость как посредницу с небесным, острейшую всякого меча в борьбе с врагами вследствие той силы, которая приобретается служением ей». Это служение справедливости и побудило императоров к изданию нового сборника законов. А далее в предисловии содержится обращение к судьям и ко всем исполнителям законов, и им вменяется в обязанность выносить решения (χρίματα) по истинной справедливости – «не так, чтобы по наружности, на словах превозносить правду и справедливость τήν διχαιοσύνην χαί τήν ίσότητα), а наделе предпочитать несправедливость». Справедливость же, как можно видеть из следующих за этим слов, состоит в том, чтобы у обидящего отнять столько, сколько пострадал обиженный. Этой-то справедливостью императоры и думают угодить Богу, а обязательность ее для себя они выводят из слов псалмопевца: «Аще убо во истину правду глаголете, правая судите сынове человечестии» и из слов Соломона: «Мерило велико и мало – мерзко пред Господом». Таким образом, Эклога устанавливает служение императора справедливости, обязательность этого служения она выводит из св. Писания и связывает его с происхождением императорской власти от Бога [112] .
Что касается отношения императора к церковной власти, то этот вопрос, затронутый уже в законодательстве Юстиниана, получил более определенное решение, хотя и оставляющее свободное поле для различных толкований, в Эпанагоге, законодательном памятнике второй половины IX в.
Эпанагога устанавливает в государстве две власти – императора и патриарха и дает им различное назначение и разные права. Император, по определению Эпанагоги, есть законная (έννομος) власть, наказывающая не из ненависти и награждающая не по расположению, но ко всем относящаяся одинаково беспристрастно. Задача императорской власти – сохранение и умножение общественных сил, а конечное назначение ее состоит в том, чтобы творить добро [113] . Предикат законности присваивается императорской власти не только в том смысле, что она приобретена законным путем в противоположность власти узурпатора, но еще больше в том, что все действия ее должны опираться на закон. Император должен сохранять незыблемым (όιατηρείν) все, что заключено в св. Писании, что установлено семью Вселенскими соборами, и, наконец, все, что предписано римскими законами (tit. II, с.4). Поэтому Эпанагога учит, что император должен быть сам тверд в православии и благочестии, и должен исповедовать православную веру во всем согласно с учением церкви (с. 5). Затем из обязанности хранить законы вытекает чрезвычайно важная обязанность императора толковать их. На ней Эпанагога останавливается очень подробно. Толкование законов имеет своей целью вывести определения для тех случаев, которые в законе не предусмотрены, и оно должно основываться на началах гуманности и доброжелательства (φιλαγάθως). При недостатке и неполноте закона император может принимать в соображение обычай, но во всяком случае все, что введено в противность канонам, не может служить образцом, т. е. не может иметь силы права (с. 6-ю). Таким образом, император поставлен в тесные рамки закона, и при том в двояком отношении: во-первых, он должен подчиняться действующим в государстве положительным законам, а во-вторых, над ним стоят нравственные заповеди, установленные православной верой, и каноны православной церкви. Их он должен иметь в виду как при толковании законов, так и при издании новых норм права. В этом смысле власть византийского императора следует признать ограниченной [114] .
Патриарх, по выражению Эпанагоги, есть живой образ Христа, в своих действиях и словах представляющий саму истину. Задача его состоит в том, чтобы заботиться о сохранении в благочестии членов церкви и об обращении еретиков, а конечная цель его – спасение душ и жизнь во Христе (tit. III, с. 1–3). Патриарх поэтому должен быть учительным, ко всем относиться справедливо, а в защиту правды и догматов веры говорить открыто даже перед царем (с. 4). Как императору принадлежит толкование светских законов, так на патриархе лежит толкование правил св. отцов и постановлений св. соборов. Для этой деятельности Эпанагога дает патриарху определенные указания (с. 5–7).
В определении отношений патриарха к царю Эпанагога исходит из органического понимания государства. Подобно человеку, государство состоит из частей и членов, и самыми важными и необходимыми членами его являются император и патриарх; мир и благоденствие подданных возможны только при условии полного единения и согласия между обеими властями (tit. III. cap. 8). Таким образом, по духу Эпанагоги, между императором и патриархом должно существовать полное равенство: ни патриарх не подчинен императору, ни император – патриарху. У каждого из них свои задачи, свой круг действия, свои права. По идее, каждый из них пользуется полной самостоятельностью в своей области, ни один другого не ограничивает, и столкновение между ними невозможно. Но при буквальном толковании памятника из него можно извлечь и другие идеи. Устанавливая полное равенство обеих властей и предоставляя каждой из них отдельную область отношений, Эпанагога совершенно обходит вопрос, что будет придавать единство, согласие их самостоятельным действиям и предупреждать возможность столкновений. Можно обратить внимание на то, что Эпанагога говорит о патриархе, как об образе Христа, и, следовательно, считает его как бы представителем власти Христа на земле, об императоре же нигде не говорится, что он получает власть от Бога или является наместником Божиим. Отсюда легко сделать вывод, что патриарх выше императора по степени своей власти, и что в спорных случаях он именно определяет обязательные для императора границы его власти. Но, с другой стороны, на императоре, согласно определениям Эпанагоги, лежит обязанность блюсти незыблемость св. Писания и священных канонов, а патриарх, наоборот, не имеет никакого отношения к делам светского характера. Это можно понять в том смысле, что императору принадлежит первенство власти перед патриархом, и что ему кроме гражданской власти принадлежит и высшая власть, хотя бы власть надзора в области церкви. Словом, в противоположность историческому толкованию Эпанагоги, которое дает вполне определенный вывод [115] , словесное толкование ее, подобно такому же толкованию 6-й новеллы Юстиниана, может дать опору для самых разнообразных выводов.
Постановления Эпанагоги, касающиеся власти императора и патриарха вошли в известный сборник церковных и гражданских законов – Синтагму Матфея Властаря, – составленный в середине XIV в. [116] и получивший затем широкое распространение как в самой Византии, так и за ее пределами. В Синтагме определения прав императорской и патриаршей власти занимают гл. 5 буквы В и гл. 8 буквы П и представляют собой буквальное повторение соответственных мест Эпанагоги [117] . В позднейшем византийском праве мы не находим никаких новых постановлений, которые бы сколько-нибудь определенно решали вопрос о степени и границах императорской власти.
Какое влияние могли иметь указанные положения византийского права на русскую политическую литературу? Прежде всего следует отметить, что положение «princeps legibus solutus est», насколько теперь можно об этом судить, совсем не было известно в Древней Руси. До конца XVII в. оно нигде не встречается в русском переводе, и, следовательно, с этим положением русские книжные люди могли познакомиться только из латинского подлинника [118] . Но, конечно, вследствие слабого знания латинского языка это знакомство не могло быть очень распространено. Обстоятельство это чрезвычайно важно. В западноевропейской политической литературе мысль, выраженная в упомянутом положении, подвергалась самому широкому и всестороннему обсуждению: одни писатели принимали ее без всяких оговорок [119] , другие не менее бесповоротно ее отвергали [120] , третьи делали в формуле те или другие различения [121] . У русских политических мыслителей мы не встречаем ни обсуждения этой формулы, ни даже простых ссылок на нее. Русская политическая литература не знала этой формулы и, следовательно, не имела в своем распоряжении одного из главных аргументов в пользу неограниченной царской власти.
![Дмитрий Бантыш-Каменский - История Малой России, со времен присоединения оной к Российскому государству при царе Алексее Михайловиче. Часть 1 [Издание 4]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
