Сергей Павлюченков - Военный коммунизм в России: власть и массы
Однако все это многообразие взглядов послушно укладывается в общую схему военного коммунизма как следствия начавшейся интервенции и гражданской войны. Сторонники противоположной позиции решительно перешагивают за рубеж 1918 года и непосредственно связывают начало политики военного коммунизма с приходом партии большевиков к власти. Несмотря на принципиальные различия, спор этот можно считать в значительной степени принадлежащим прошлому. Обе точки зрения, по сути, произошли из одного корня — из признания Октябрьской революции и Советской власти качественно новым явлением в истории России, в истории всего человечества. Различие лишь в постановке плюса или минуса к этому общему мнению. Сторонники Октября считали его началом новой эры в развитии человечества, переходом из «царства необходимости в царство свободы». Противники — нарушением всех естественных норм общежития, началом образования тоталитарной системы, построенной на репрессиях, физическом и духовном терроре.
Уходящие в прошлое политические и идеологические страсти уступают место более взвешенному взгляду на события в России в начале XX века. С увеличивающейся исторической дистанции революционные события принимают более «скромный», более частный характер, как события, которые находятся в русле российской исторической традиции и очередной раз подчеркивают присущую ей импульсивность, катастрофичность развития. В основе своей режим государственного абсолютизма советского типа мало чем отличается от режима абсолютной монархии в России, описанной, скажем, французским аристократом де Кюстином в XIX веке. Время само уже воздвигло памятник над общей могилой «белых» и «красных», позволив исторической науке в значительной степени освободиться от политических пристрастий, господствовавших в российском обществе в начале XX столетия. Как сейчас, на исходе XX века, понятно — советский период нашей истории — это не «коммунистический эксперимент», здесь в наиболее обнаженной форме предстала авторитарная традиция русского общества. Об эксперименте можно говорить лишь в том смысле, что влиятельные общественные силы (бюрократия) попытались, вместо кратковременной эксплуатации системы государственного абсолютизма с целью укрепления расшатанного Российского государства, представить ее в качестве «столбовой дороги» всего человеческого общества.
В вопросе о начале политики военного коммунизма выделяется утверждение историка-меньшевика Н. Н. Суханова, который считал, что военный коммунизм был провозглашен сразу после Февральской революции с объявлением государственной хлебной монополии[96]. Включенное в уже известный перечень дат, оно ясно указывает на существование некоего глубинного однородного процесса, имевшего место как до, так и после Октябрьской революции, и подтверждает мысль Ф. Энгельса о том, что «hard and fast lines (абсолютно резкие разграничительные линии) несовместимы с теорией развития»[97].
Одряхлевшее романовское самодержавие рухнуло в феврале 1917 года по одной и самой общей причине, заключавшейся в том, что ни до первой мировой войны, ни тем более во время войны оно не сумело справиться с инерцией огромного российского организма, сплотить и направить социально-экономический потенциал общества на преодоление внутренних противоречий и отражение натиска внешнего врага.
Глобальные проблемы зачастую начинают распутываться с самых банальных частностей. Февральские события начались женским криком: «Хлеба! Хлеба!» Временные продовольственные перебои и оказались той апельсиновой коркой, на которой поскользнулся царский режим. Вступая в империалистическую войну, российское общество и правительство рассчитывали, что с продовольствием затруднений не будет. Страна лидировала среди мировых экспортеров зерна, и прекращение экспорта на время войны сулило хлебное изобилие и дешевизну продовольствия. Однако подобные расчеты оказались далеко не верны, уже в конце 1914 года заготовка продовольствия для армии столкнулась с серьезными затруднениями. Первоначально эти затруднения имели чисто спекулятивное происхождение. Помещики, другие крупные держатели хлеба, придерживая запасы, искусственно взвинчивали цены и получали большие прибыли, но по мере втягивания России в войну трудности со снабжением принимали все более основательный характер.
В силу общественного разделения труда, стоимость сельскохозяйственной продукции непосредственным образом зависела от уровня развития и структуры отечественной промышленности. В цене пуда хлеба, вывезенного на рынок, фокусировалась вся система социально-экономических связей страны. Несмотря на то, что в 1915–1916 годах доля промышленности в общей валовой продукции России достигла наивысшего уровня, промышленность была главным образом ориентирована на военные нужды, техническая оснащенность сельского труда резко ухудшилась. При сокращении выпуска техники и инвентаря и закономерном росте цен на них соответственно возросла трудоемкость и себестоимость сельскохозяйственной продукции. Длительная война самым губительным образом отразилась на балансе народного хозяйства, где значительная его часть, вынужденная работать на потребности фронта, была выключена из процесса общественного воспроизводства, в то же время оставаясь крупным потребителем сырья, продовольствия и изделий легкой промышленности. Поэтому цены на потребительские товары, продовольствие и сырье, подхлестываемые сознательной спекуляцией, транспортными затруднениями и т. п. бедами военного времени быстро поползли вверх.
Дисбаланс экономики и связанные с ним негативные явления были присущи всем странам, втянутым в империалистическую войну. Правительства воюющих держав пытались кредитными эмиссиями направить экономический обмен по нужным каналам, однако увеличение денежной массы грозило в кратчайший срок развалить всю финансово-денежную систему государств, поэтому основным инструментом борьбы с экономическим развалом стало государственное принудительное регулирование хозяйственных отношений.
В России это регулирование в первую очередь коснулось сельского хозяйства. Уже 17 февраля 1915 года вышел указ, предоставлявший право командующим военных округов запрещать вывоз продовольственных продуктов из производящих местностей, утверждать обязательные цены на эти продукты и применять реквизицию в отношении тех, кто упорствовал в их сдаче для нужд армии. Но означенные меры в конечном счете лишь привели к росту спекуляции и дороговизны, поэтому в течение 1915–1916 годов последовал еще ряд конкретных мероприятий по ограничению рынка, организации планового снабжения и ужесточения контроля над ценообразованием сельскохозяйственной продукции, которые также не принесли желаемых результатов. Эти годы представляли собой целую эпопею топтания помещичье-буржуазного правительства перед необходимостью радикального урезания прав помещиков-хлебовладельцев на распоряжение своим товаром. Наконец, последним, наиболее решительным шагом царского правительства в этом направлении стало назначение осенью 1916 года на пост министра земледелия ставленника промышленных кругов А. А. Риттиха, который ввел обязательную поставку хлеба в казну согласно погубернской, поуездной и волостной разверстке. Но с начала 1917 года усиление кризисных явлений и революционного брожения стало опережать запоздалое вступление разверстки в силу. Пресловутая апельсиновая корка уже лежала под ногой монархии.
Временное правительство ознаменовало начало своей деятельности по борьбе с продовольственным кризисом изданием 25 марта 1917 года постановления о государственной торговой монополии на хлеб. По выражению Суханова, хлебная монополия была обязана своим появлением на свет руководителю экономического отдела меньшевистско-эсеровского исполкома Петроградского Совета В. Г. Громану, который «взял за горло кадета Шингарева (министра земледелия) и выдавил из него хлебную монополию»[98]. Закон о хлебной монополии обязывал владельцев предоставлять все имеющееся количество хлеба в распоряжение государства, за вычетом запаса, необходимого для собственных и хозяйственных нужд. Однако и этот энергичный шаг по ограничению прав частных собственников не дал ощутимых результатов, поскольку сохранившийся в нетронутом виде рынок промышленных товаров заставлял владельцев хлеба всеми способами саботировать государственные заготовки по твердым ценам. Ситуация требовала последовательного подчинения государственному регулированию и рынка промышленных товаров. Но на этот раз подошла пора топтания на месте буржуазному Временному правительству.
Безусловно, само правительство ясно понимало необходимость строгого регулирования всех сторон экономической жизни государства «с подчинением всех частных классовых и групповых интересов, каковы бы они ни были, кем бы они ни диктовались, интересам государства», как заявлял сам Керенский[99]. Но когда 16 мая исполком Петросовета проголосовал за резолюцию, выработанную под руководством того же Громана, которая содержала программу «регулирующего участия государства» почти для всех отраслей промышленности в распределении сырья, готовой продукции, фиксации цен и т. п., то она не была принята Временным правительством, главным образом вследствие нажима промышленных кругов, стремившихся сохранить свои прибыли в неприкосновенности. Российский буржуа и до и во время войны не на шутку вел борьбу с самодержавием за право наравне участвовать в государственной политике и общественном устройстве. Но он забыл, что в огромной своей части является лишь наростом на налоговом прессе государства на средние и беднейшие слои населения, и почти сразу увял в 1917 году, когда после поломки этого пресса, получив полную возможность проявить свои «творческие силы», продемонстрировал лишь образцы собственной ограниченности и эгоизма.
