Юлиан Семенов - Горение (полностью)
- Тоска у нас с вами, а не жизнь.
Глазов достал папироску, медленно размял ее, искрошив табак в пепельницу так, что казалось, весь он высыплется, закурил; медленно, со вкусом затянулся и ответил:
- Так ведь это прекрасно, что тоска, Владимир Иванович. По нашему ведомству тоска означает благоденствие в государстве.
- Умны вы, Глеб Витальевич, спору-то нет, а иногда, простите, как соплей вымазанный рассуждаете.
Глазов вскинул голову: так подполковник говорил впервые, и что-то в нем было особое - открытое, что ли, вывернутое. Раньше он старался за фразою следить, прятал мещанское изначалие, всячески подчеркивая значимость свою и весомость, а сейчас вдруг стал самим собою - таким, как интеллигентный Глазов всегда его чувствовал.
- Это хорошо, что не обижаетесь на меня, - продолжал между тем Шевяков, не оборачиваясь от окна, чувствуя спиной изучающе-напряженный взгляд коллеги. - Я б не начал этого собеседования, не присмотрись к вам пристально.
- Я это ощущал.
- С нашими-то филерами и болван ощутит.
- Понять только не могу, зачем вы горничную мою заагентурили? Она ж дура дурой.
- Это вам так кажется, потому что вы сквозь нее, так сказать, смотрите, а мне она, как отцу родному, душу изливает на ваше презрительное небреженье. Чтоб утвердиться в человеке, надо про него сызначала плохое узнать: через это хорошее ясней смотрится. Так вот, верю я вам, Глеб Витальевич, а посему нуждаюсь в вашей помощи. - Тут только Шевяков резко обернулся, и Глазов скрыл улыбку - больно уж провинциально играл подполковник, как с арестованным студентиком, право...
- Слушаю, Владимир Иванович.
- Да вы улыбнитесь, улыбнитесь, - сказал Шевяков и снова скрыл ленивую зевоту. - Я ж чую, как вы серьезность храните, а в душе надо мною посмеиваетесь. Разве нет? Смейтесь, смейтесь, Глеб Витальевич, смейтеся - я на умных беззлобный. Когда вам, кстати, надо долг ротмистру Граббе возвращать?
Глазов папироску затушил в пепельнице, тщательно затушил и ответил негромко:
- Я ж не задаю вопроса, Владимир Иванович, когда вы впервые попросили агента "Мститель" расписаться в получении двадцати пяти рублей, а вручили ему только десять.
- Так я отвечу, коли спросили. Год назад попросил. И у других прошу. И клюю, как курочка, так сказать, по зернышку. И сам себе - гадостен! Но меня "Мститель" покроет, а с вас Граббе намерен послезавтра публично в клубе потребовать двести рублей к отдаче, иначе грозится ославить бесчестным жуликом и сквалыгою.
- Какое вы имеете к этому отношение, господин подполковник? - спросил Глазов тихо, с угрозою в голосе.
- Прямое, - ответил Шевяков. - Я, так сказать, деньги вам принес, коих у вас нет и к послезавтрему не будет, никак не будет. Честно не будет, во всяком случае.
- Вы хотите ссудить меня до очередной выплаты?
- Это как разговор пойдет. И не ерепеньтесь, не надо. Ей-богу, я к вам с открытой душой, и предложение мое, буде оно вас не устроит, так предложением и останется.
- Я слушаю, Владимир Иванович.
- Так-то лучше. А то сразу - "господин подполковник". Предложение мое вот к чему сводится, Глеб Витальевич. Я б даже иначе подступился, не в лоб. Вы ведь в Охранном отделении служите семь лет, а за это время только Владимира получили и одну звездочку в погон. За семь-то лет! Д е л а нам нужны, Глеб Витальевич, д е л а. Губерния мы приграничная, с иногородцами, иноверцами и прочей швалью. К нам - как к Москве и Петербургу пригляд. А у нас все тихо и спокойно, благость у нас и верноподданность. А если б мы с вами типографийку .какую открыли? Сюда звезда, - Шевяков ткнул рукой на погон, - сюда, - он тронул грудь, - орден, так сказать.
Глазов достал новую папироску, снова долго крошил табак, а потом задумчиво ответил:
- Ну звезда, ну орден... Наплодим мы нашей провокацией подполье, не сможем за всем усмотреть - прогонят взашей, скажут: "Не умели работать, распустили социалистов". Тогда - что?
- Так не скажут, коли с умом дело поставить. Не скажут, поверьте. Тот полковник, который сидит в Петербурге, тоже в генералы хочет. Вы - в штабсы, я - в полковники. Генерал - в товарищи министра, я - в начальники Департамента, вы - главою Варшавской охраны. Не надо своею лишь особою жить, Глеб Витальевич. Вол и баран к общности тянутся, вместе хотят, один за другим идут. Мне одному не потянуть - я правду вам открываю. Я серьезного партийного интеллигента не уломаю на работу, а вы сможете. Но ведь коли б я не умел кучера Граббе уговаривать - разве б узнали вы, какой вам стыд уготован на послезавтра?
- И все-таки я не до конца понял вашу задумку, Владимир Иванович. Суть ее заключается в чем? В том, чтобы нам с вами поставить пару-тройку подпольных типографий через провокаторов, потом типографии эти прихлопнуть и за отличную работу получить повышение? Я в глаза редко смотрю долго-то - нет смысла, плохая это игра; но если уж смотрю, то вижу: вы не все мне открыли, отнюдь не все.
Шевяков удовлетворенно потер руки:
- Хорошо копаете, с ковенских времен выросли - Меттерних, да и только. Я ждал, спросите ли? Не спросили бы - много, так сказать, сомнений во мне бы породили. Я, Глеб Витальевич, хочу о х в а т и т ь.
- То есть?
- Все вы прекрасно понимаете, зачем вопросы-то задавать? Охватить можно, коли с в о е, если знаешь истоки, людей, структуру, новые идеи, коли умеешь в них разобраться и вовремя подкинуть то, что о т в е р н е т, когда потребно, внесет рознь, посеет, так сказать, вражду, страх, недоверие.
- Заразиться не боитесь?
- Чем?
- Как - чем? Крамолой. Вам придется п о г р у з и т ь с я, чтобы изнутри руководить, а это опасно, Владимир Иванович, идейки-то ведь цепляют...
- Они тех цепляют, у кого банк, тысячи десятин или фабрика в городе. Меня не зацепят, мне надежда только одна - на то, что имею, а еще более - на то, что могу, так сказать, заиметь. Охватив, я смогу прихлопнуть то, что этой моей надежде поперек стоит.
- Рискованное дело, Владимир Иванович, сугубо рискованное. А коли не прихлопнете? Слово тем страшно, что, будучи произнесенным, не исчезает. Маркс тем страшен, что он постоянно писал, долбил в точку, повторял одно и то же, как вы это и з ы м е т е из голов миллионов? Коли б вы вашу идею одновременно с реформами проводили, ежели б вы были подстрахованы сверху, новым рабочим законодательством, иным отношением к мужику, университетскою перестройкою. тогда, понятное дело, задумка ваша хороша. А ведь реформой не пахнет, Владимир Иванович, не пахнет! Велено: удерживать что есть, никаких новшеств.
- Глеб Витальевич, вы про реформу - не надо, не нашего это ума дело. А вот толком расходовать наш рептильный фонд на газеты - этому еще нам учиться и учиться! Коли человеку пять лет повторять, что он свинья, - захрюкает! Ежели вдолбить ему, что счастлив он, что большего счастья нет на земле, чем то, которое ему отпущено, - поверит! Это, так сказать, одно направление удара. А второе, главное - прихлопнуть вовремя, с уликами, на деле, зная заранее: кого брать и где.
- Слово сказанное - не исчезает, - снова повторил Глазов. - Исчезнет, коли на одно их - будет сто слов в наших газетах.
- Кто нашим газетам верит, Владимир Иванович?
- Отсюда, снизу, - раздражаясь, а потому становясь более откровенным, ответил Шевяков, - конечно, мало чего можно сделать в общеимперском, так сказать, плане. А из Санкт-Петербурга - можно!
- Как туда попасть?
- При помощи д е л! Много вы дел за последние годы помните? Много открыли организаций? То одного берут, то другого, а организация социал-демократов существует! И будет существовать, доколе не о х в а т и м! Дай мы два-три громких дела - позовут в столицу, это уж мне поверьте, там есть кому поддержать! Но сначала нужны дела, построенные на новой идее! Ну, как согласны?
Глазов сунул деньги подполковника - купюры старые, трухлявые, как заигранные карты, - в карман:
- Расписку писать или слову поверите?
Шевяков дождался, пока Глазов застегнул пуговицу на френче, и ответил:
- Расписку вы мне на двести рублей выпишите, Глеб Витальевич, это деньги не из секретного фонда. Я их на "Мстителе" и "Графе" год экономил.
Подполковник рассчитал так: ежели Глазов пуговицу на кармане застегнул неудобно будет взрослому человеку, да еще из господского сословия, торговаться, как купчишке безродному. Тот, кто из мещан, обостренно чувствует барство, не любит его, хоть к нему сам стремится, понимая в глубине души, что никогда спокойной этой холености ему не достигнуть.
- Где ж вы собираетесь мою расписочку хранить? Дело заведете? "Мною заагентурен поручик охраны Глазов"? Во имя кого? Здесь чужим интересом пахнет, Владимир Иванович, - прищурливо закончил Глазов, но к карману все же не потянулся. 7
- Да, - говорил возница, посмеиваясь в прокуренные усы, - и вижу я, как вон за той корягою стоят трое: худые, аж щеки провальные, бородами к глазам пообросли, а таиться в лесу не могут. Дурень не поймет - беглые политики. Я что жа, я глазом не повел, будто и не зрел их, песню с пьянью затянул и лошадку кнутовищем погладил...
