Нина Тумаркин - Ленин жив! Культ Ленина в Советской России
Хотя Плеханов и пытался в памфлете «Наши разногласия» (1885) представить два основные революционные течения эпохи как диаметрально противоположные, для русского революционного движения конца 1880-х гг. на деле были характерны чрезвычайная запутанность и нестабильность. В радикальные кружки нередко входили люди с самыми разнообразными взглядами на основные вопросы (до того времени, когда «фракционная деятельность» сделалась в революционных братствах недопустимой, было еще далеко). Радикалы переходили из одного кружка в другой, меняли точки зрения, охотно вступали в полемику и чутко отзывались на любое новое веяние.
Главное отличие социал-демократов от народовольцев лежало в области стиля. Волюнтаризм, спешка, установка на избирательный террор — все это было чуждо социал-демократам. Они верили в историческую неизбежность социализма и сторонились террора как романтически-наивного, незрелого заблуждения, могущего принести только обратные результаты. Однако осуждение террористов не лишено было внутреннего противоречия. Самоотверженные смельчаки конца 1970-х гг… подвергавшие себя смертельному риску, продолжали вдохновлять едва ли не всех радикалов. Отказ от героического терроризма означал для большинства социал-демократов разрыв с юношескими идеалами. Именно так расценивал это и Владимир Ильич Ульянов. В известном фрагменте своей книги «Что делать?» (1902) он выражал глубокую привязанность к «Народной воле», и его супруга, Надежда Крупская, считала эти строки автобиографическими:
«Многие из них начинали революционно мыслить, как народовольцы. Почти все в ранней юности восторженно преклонялись перед героями террора. Отказ от обаятельного впечатления этой геройской традиции стоил борьбы…»[77].
Осенью — зимой 1888–1889 гг. Ульянов впервые познакомился с трудом Карла Маркса. Он читал «Капитал», а равно и нашумевшую статью Плеханова «Наши разногласия» — очевидно, с точки зрения народовольца, убежденного в необходимости насильственного переворота путем террора[78]. Хотя эти выдающиеся марксистские произведения заметно повлияли на Ульянова — точно также, как в прошлом романы Тургенева и Чернышевского, — непохоже, что они побудили его пытаться укрепить свои марксистские связи или отказаться от убеждений народовольца. Во всяком случае, он не вступил в контакт с ведущими марксистами, проживавшими тогда в Казани — Николаем Федосеевым и М. Л. Мандельштамом[79].
В Самаре, куда он переехал с семьей в 1889 г., Владимир Ильич сблизился с группой народовольцев во главе с А. П. Шкляренко[80]. Тогда же он возобновил свои усилия по завершению образования, прерванного исключением из Казанского университета. В 1890 г. министерство разрешило ему сдать экзамены за юридический факультет, что он и сделал в следующем году, получив по всем предметам высшие баллы; затем Владимир Ильич приступил к адвокатской практике, продолжая посвящать всю свою энергию призванию, обретенному им за годы вынужденного бездействия.
Сашин знакомый по Петербургу, В. В. Водовозов, часто бывавший в доме Ульяновых в 1891–1892 гг., вспоминает, как жадно и восторженно читал Владимир Маркса, называя себя законченным марксистом: для него «марксизм был не убеждением, а религией»[81]. Владимир Ульянов выступал как уверенный в себе, независимый от чужих мнений мыслитель, что проявлялось в его отношениях с революционным кружком, членом которого он тогда состоял. Внутри этого кружка Владимир Ильич был «непререкаемым авторитетом»: все члены его преклонялись перед его интеллектуальной одаренностью, сила его ума вызывала у них восхищение. Его познания в истории и политической экономии были поистине впечатляющими. Он свободно читал на немецком, английском и французском языках, был искусным спорщиком, не давая окружающим ни малейшего повода усомниться в своем доскональном знакомстве с материалом, и особенно хорошо владел он изученной им в совершенстве марксистской литературой[82].
Тем не менее, Ульянов все еще оставался «переходным марксистом»[83]. Он совмещал в себе веру в способность марксизма объяснить мир с убеждением в возможности переменить его собственными усилиями — черта, унаследованная от народовольцев. Ясно одно: роль Ульянова в самарском кружке недвусмысленно свидетельствует о том, что он обладал незаурядным даром заражать своими взглядами других, ошеломляя аудиторию обилием доказательств в пользу излагаемой им трактовки социально-экономического развития, что заставляло окружающих верить в его исключительные таланты революционера. Водовозов — либерал, чьи воспоминания о Ленине отнюдь не отличаются комплиментарностью, пишет, однако:
«Уже тогда я был убежден и открыто об этом говорил, что роль Ульянова будет крупной»[84].
Владимир после смерти Саши занял его место семейного кумира — и оставался им до конца. Подросток, всегда жаждавший внимания и не получавший от отца должного поощрения за свои школьные успехи, видевший старшего брата ученым, носителем нравственного совершенства, который отдал жизнь за дело революции, теперь сам, как молодой юрист и радикал, стал в семейном кругу Ульяновых предметом обожания. «Вся семья считала [его] гением… на которого чуть ли не молились не только мать и сестры, но и Елизаров (зять, муж Анны)»[85].
К бесспорному удовлетворению, которое Владимир получал от своей новой роли, наверняка примешивалось чувство вины и смутного беспокойства, поскольку желаемого поклонения от родных он добился только после кончины отца и брата. При дальнейшем рассмотрении двойственного отношения Ленина к льстивым дифирамбам, расточавшимся ему как Председателю Совета Народных Комиссаров, дифирамбам, заложившим основы послереволюционного культа вождя, необходимо учитывать и те трагические обстоятельства, при которых Владимир Ульянов достиг главенствующего положения внутри семьи.
Твердо вознамерившись стать для других тем, кем был для него Чернышевский — образцом гения, молодой Ульянов после казни брата устремился к цели гигантскими шагами. Как среди родственников, так и среди узкого круга радикально настроенных единомышленников, Ульянов считался безусловным лидером. Он блестяще умел вдохнуть свой революционно-волюнтаристский пыл в окружающих. Однако для осуществления поставленной задачи — выдвинуться в первые ряды освободительного движения — ему необходимо было покинуть Самару, где не было ни промышленности, ни пролетариата, ни даже университета. Осенью 1893 г., когда младший сын Ульяновых — Дмитрий — поступил в Московский университет, и вся семья перебралась в Москву, Владимир Ильич направился в Санкт-Петербург, бывший в 1890-е гг. центром российской социал-демократии.
Петербургский кружок, в который Ульянов вступил вскоре после своего прибытия в столицу, возглавляли Степан Радченко и Герман Красин, оба — студенты Технологического института; в состав кружка входили также Глеб Кржижановский, будущий председатель Госплана, и Надежда Константиновна Крупская, ставшая впоследствии женой Владимира Ильича. Кружок Радченко включал в себя преимущественно представителей интеллигенции — и в целом эта конспиративная организация во многом сохраняла старые традиции «Народной воли»[86]. Однако кружок именовал себя марксистским и практиковал, по словам Кржижановского, «особый культ Маркса». Кржижановский позднее вспоминал с некоторым смущением, как в 1893 г. он полагал, что нельзя выработать здравого подхода к политике без двух-трехкратного прочтения «Капитала». Кржижановский и его друзья ожидали этого не только от интеллигентов, но также и от рабочих, с которыми они пытались (без особого успеха) установить политические связи[87].
Одним из первых предложений Ульянова была рекомендация внести в программу деятельности кружка обсуждение докладов, представляемых его членами[88]. Путь революционного литератора был его призванием: именно как литератор Ульянов создал себе имя в немногочисленной, но быстро растущей когорте российских социал-демократов. Очень скоро молодой, подающий надежды критик привлек внимание собратьев публикацией первой своей крупной работы, полемически направленной против народников — книги «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?» (1894). Темперамент, а также стиль Ульянова, запальчивый и педантичный одновременно, идеально отвечал полемическим задачам. Он обрушил на народников потоки присущего ему особо ядовитого сарказма, подкрепленного громадной массой фактического материала относительно российского крестьянского хозяйства — прием, напоминающий статьи Чернышевского.
