Борис Хольмстон-Смысловский - Первая русская национальная армия против СССР
Первый раз я встретился с генералом Власовым по поручению немецкой Главной квартиры (ОКН) и мы поговорили около двух часов. Разговор, как принято говорить, совершенно не клеился. Власов — он был тогда в форме советского генерала и, если память мне не изменяет, в лампасах, но без погон. Я же — в форме немецкого полковника. Власов говорил со мной с тем хорошо укрытым недоверием, с каким привыкли говорить «подсоветские» люди, прошедшие полную школу революционного коммунизма. Старался больше слушать, чем высказывать свое собственное мнение. В моей манере говорить, как он мне потом сказал, была сдержанность и обдуманность каждого слова, воспитанная суровой дисциплиной германского Генерального штаба. Я приехал слушать Власова, а не говорить сам. Он же не хотел говорить, а только слушал, а потому, как я уже сказал, в течение нашего первого двухчасового свидания мы так и не смогли найти общего языка. Власов сухо, очень сухо относился к возможности говорить с кем-нибудь, кто носил германскую форму и, конечно, с особенным подозрением, если носящий эту форму был по происхождению русским.
У генерала Власова во всем еще сказывалась привычка на многое смотреть сквозь очки советского воспитания, а на немцев, как на исторических врагов России. Мне чрезвычайно трудно было перейти Рубикон не столько русско-немецкий, сколько бело-красный. Мысль, что я говорю с крупным советским генералом, в молодости воевавшим против нас, белых, сыгравшим большую или меньшую роль в причине нашего великого исхода и 22-летний эмиграции, а потом долго и успешно строившим Советскую армию, — мысль эта камнем стояла поперек горла, и мне было очень трудно взять себя в руки и скользить по той объективной политической плоскости, по которой мне было приказано. Мы оба пробовали и хотели, но нам это ни в какой мере не удалось. Мы расстались еще суше, чем встретились, и несколько месяцев об этом свидании не думали, тем более что носило оно исключительно секретный и военный характер. Власов, прощаясь со мной очень вежливо, думал: что же, в конце концов, хотел от него узнать этот полковник и где же кончается его германский мундир и начинается русское сердце? А я унес с собой горечь неудавшегося выполнения задачи и неразрешенную проблему: как глубоко сидит во Власове пройденная им коммунистическая школа и где же начинается его русская душа?
Это было в конце 1942 года в охотничьем домике, вблизи города Н. в Восточной Пруссии[3]. Свидание это определило до известной степени взаимоотношения генерала Власова с вермахтом. Впоследствии генерал Власов, установив контакт с политическими кругами Германии, начал строить свое освободительное движение, непосредственно опираясь на германское правительство.
Второй раз я виделся с ним, кажется, в апреле или мае 1943 года, во время его объезда участка северного фронта, то есть Пскова и Риги.
В этот раз, после хорошего ужина, мы проговорили до четырех часов утра. Разговор с официального тона сорвался следующим эпизодом. Власов долго и интересно рассказывал мне о некоторых своих боевых операциях против немцев и, увлекшись, показывая на карте ход боя, воскликнул:
— Вот здесь мы вам здорово наклали!
— Кому вам? — спросил я холодно.
— Ну, конечно, немцам, — ответил генерал.
— Ах так?! Значит, вы — коммунисты — разбили здесь кровавых фашистов?
Андрей Андреевич спохватился и рассмеялся.
— Нет, я думаю иначе, — сказал он. — Здесь русские разбили немцев.
— Русские всегда были непобедимы! — возразил я.
— Ну, ясно! — сказал Власов, и мы, оставив фашистско-коммунистическую тему, перешли на чисто русскую и, таким образом, нашли язык, который позволили нам весьма интересно проговорить всю ночь.
Власов говорил некрасиво, но удивительно просто и, я бы сказал, очень ясно. Много было логики и веры в то, о чем он говорил. Власов не любил пустословить и говорить вот так зря, на любые темы.
Он брал жизнь и относился к исполнению своего долга весьма серьезно. Рассказывал только то, что, по его мнению, заслуживало внимания, и задерживался только на тех темах, которые его интересовали или в которых, по его личному убеждению, он хорошо разбирался.
Там, где он не чувствовал себя компетентным, он избегал задерживаться и переходил на другую тему. Зато там, где он считал себя специалистом, он говорил весьма интересно, авторитетно и с большим знанием дела. Чувствовалась хорошая военная и политическая школа, а также навык разбираться в крупных вопросах, в особенности в вопросах организационного характера.
Он был, безусловно, прекрасным организатором и отлично знал военное дело. Ему, конечно, трудно было разобраться во всей сложности немецкого государственного аппарата, да и в общей политической обстановке.
Взаимоотношения между отдельными западными державами были ему неизвестны и мало понятны. В этом отношении сидение «за чертополохом» сказывалось на каждом шагу. Многое, о чем я говорил ему, его искренне удивляло, а многому он просто не поверил.
В его отношении к Германии просвечивало на каждом шагу недоверие. Зато по отношению к западным демократиям он обнаруживал иногда наивно-детскую доверчивость. Чувствовалось, однако, что он все больше и больше сбрасывает с себя «премудрости» политграмоты и начинает вставать во весь свой большой русский рост.
Одной из характерных черт Власова была чисто русская способность глубокого анализа. Власов был русским, насквозь русским — плоть и кровь русского хлебопашца, а потому он не только знал, но понимал и чувствовал чаяния и нужды русского народа удивительно ясно, больше того — резко.
Революция и партия, конечно, наложили на него сильный отпечаток. Он плохо разбирался в вопросах государственной стратегии и исторической политики.
История тысячелетий динамики российского народа была совершенно чужда ему, и ему, безусловно, нужно было бы побывать в Европе, чтобы на многое взглянуть иначе, значительно шире, глубже и с иной точки зрения. Проще — он не знал жизни по ту сторону «чертополоха», то есть политических, военных, социальных и исторических взаимоотношений, а также техники и метода западной дипломатии.
В военном отношении он был превосходный тактик, но не глубокий стратег. Ему нужно было бы еще поучиться, чтобы проникнуть в «тайну магии» вышеупомянутых наук и вопросов, а также русских исторических задач, геополитических законов и доктрин государственной стратегии.
Зато, повторяю, во всех иных вопросах, касающихся тактики военного дела, организации, политической сноровки, понимания психологии народов России, их быта и стремлений — Власов, безусловно, стоял на высоте того исторического задания, которое ему пришлось выполнять.
Психологически он «разгрызал» людей замечательно и, например, мне он указал на целый ряд моих личных недочетов, которых я сам в себе не замечал. В этом отношении я был ему очень благодарен, ибо впоследствии, когда мне пришлось формировать 1-ю Русскую армию, и ко мне пришло приблизительно 20 % старых и 80 % новых эмигрантов, критика генерала Власова моей психологии мне пригодилась.
— Вы, полковник, широко охватываете стратегические и государственные вопросы, — говорил генерал Власов. — Но вы слишком узко сидите в казарме. Я верю вам, что вы любите Россию, вернее, вы влюблены в ее историю, но вам слишком импонирует германская сила и германский удар. Вы не хотите понять, что «русского вопроса» нельзя разрешить войною или ударом даже 50 прекрасных броневых дивизий. Его можно разрешить только продолжением народной революции, то есть тем, чего вы так не любите, и мысль о чем приводит вас в содрогание.
Вы мечтаете о возрождении России, но, прежде всего, вы думаете о возрождении Марсова поля, красивых полков, крепкой казармы и славы старых знамен. А потом уже вы думаете о воле народа, о государственном образе правления, о парламенте и о проведении всех тех хозяйственных и социальных реформ, которые так необходимы нашему измученному народу.
Вы — солдат не только по профессии, но и по натуре, да еще развращенный прусским милитаризмом. Я тоже солдат, но только по профессии, а не по натуре, и не вышел, как вы, из сугубо военной касты. Я не оторвался от поля и от фабрики, и все это для меня живое тело, а для вас — это только изучаемая абстракция.
Я не хочу утомлять читателя его дальнейшими, чрезвычайно для меня интересными выводами. Но, повторяю, этот ночной разговор на нас обоих произвел большое впечатление. Я не остался в долгу и говорил ему о его недостатках:
— Вы не были вне Советской России и вам непонятна европейская обстановка и западные методы работы. Революция России не нужна. Она от всех этих социалистических экспериментов устала. Партизанщиной и восстанием вы ничего не сделаете. На Запад также мало надежды, как и на розенберговскую политику.
