Николай Малишевский - Польша против Российской империи: история противостояния
Отчего же все это произошло? Отчего при строгом правлении Польша была спокойна, а при льготном, открывавшем ей все надежды на будущее, она пришла в волнение, которое возрастало и ожесточалось по мере того, как становилось льготнее и слабее? Почему именно в эту пору вдруг возымела силу польская эмиграция со всем арсеналом своих фантазий и замыслов, которые нигде в мире не могли бы иметь приложения? Зачем вдруг в Царстве Польском начали действовать какие-то тайные судилища, страхом тайного убийства вербовавшие себе приверженцев, принуждавшие мирных жителей к повиновению и двигавшие городскими массами по своим замыслам? К чему эти бесстыдные комедии, которые разыгрывались на варшавских улицах? Откуда взялись эти мученики, сами подставлявшие грудь свою под штыки и под пули? Зрелища, которые давались Европе на улицах варшавских, действительно были очень эффектны, и европейская публика рукоплескала им с энтузиазмом. В самом деле, — толпы безоружного народа, в том числе женщины и дети, бестрепетно собирались перед рядами войск, готовые на смерть и призывая ее удары. Какие сокровища энтузиазма, самоотвержения и вольного мученичества! Однако где же были эти сокровища в ту пору, когда у солдат наших и ружья стреляли, и штыки работали не шутя? Где тогда скрывался неудержимый восторженный пыл запечатлеть собственной кровью свои верования? Где был он в ту пору, когда мог найти себе надлежащее удовлетворение? Пусть бы тогда эти кандидаты в мученики прошлись процессией по улицам, пусть бы тогда поплевали они на вооруженных солдат и похохотали по нотам перед домом наместника, пусть бы тогда… В то время была полная и верная надежда приять мученический венец и совершить перед лицом целого мира великую жертву Нет, тогда варшавские улицы были совершенно спокойны. Пыл жертвовать собою явился в то время, когда не оказывалось жрецов; мученики лезли на ружья, когда пули в ружьях были заговорены, и оплеванный солдат должен был молча утираться, глотая оскорбление военной чести. И какой гвалт поднимался на целый мир, когда после неслыханных поруганий, которым подвергались войска, они теряли терпение и брались за оружие! Чудеса пассивного сопротивления не замедлили уступить место очень активным проявлениям. Какой-то значительный польский патриот, сказывают, выразил эффектную мысль, что польское восстание обойдется на этот раз без оружия, одной силою самопожертвования. Значительный патриот слишком поторопился похвальбою. Начались гнусные покушения исподтишка, начались тайные убийства, и множество русских солдат, изменнически застигнутых врасплох, были варварски зарезаны поодиночке. Святые мученики затеяли Варфоломеевскую ночь и сицилийские вечерни посреди девятнадцатого столетия, en pleine Europe, при всеобщем каждении гуманитарным и филантропическим идеям, под управлением самым уступчивым и мягким, каким когда-либо пользовался польский край. Наконец, как известно, в Варшаве оказалось два правительства: одно открытое, другое тайное, и под руководством этого тайного правительства, заседающего и по сие время в Варшаве, вешающего и расстреливающего ослушников и рассылающего свои декреты по всей стране, даже в глубь России к польским людям, разыгралось восстание. Сколько темных дел совершено, сколько крови пролито, сколько бедствий постигло мирные народонаселения! А между тем пришла в движение Европа, и вдруг возрос до громадных размеров польский вопрос, еще так недавно бывший всеобщим посмешищем. Что же случилось и чего вдруг потребовалось? Польше дана была полная автономия, и ее национальность обеспечивалась льготами, о которых она не мечтает ни в Пруссии, ни в Австрии: вот что случилось. А что потребовалось? Потребовалась полная самостоятельность Польши с Конституцией 1815 года и с пол-Россией в придачу; потребовалось отнять у России не только значение великой державы, но и всякое политическое значение, так чтобы годовщина ее тысячелетнего существования превратилась для нее в похоронную тризну Мы слышали эти требования, которые с наивным нахальством произносились во всеуслышание, и только русская, уже чересчур богатырская, натура могла не тотчас вспыхнуть и разразиться грозой оскорбленного народного чувства… Боже мой, что заговорило бы в каждом французе, англичанине и немце, если бы хотя что-нибудь подобное послышалось у них! Только теперь наконец пошевелился наш Селянинович со своей тягой земною — теперь, когда кровавая драма приходит к концу, когда русский солдат, покинутый на свое собственное патриотическое чувство, показал наконец мятежникам, что не все же шутки…
Недаром говорит пословица, что русский человек задним умом крепок: теперь и наше образованное общество, наши дворяне и других сословий люди почувствовали и поняли, что дело не шутка. Патриотическое чувство всколыхнулось наконец и в нашей громадной России. Но и теперь еще услышите вы порой странные суждения от людей несомненно честных и крепко принимающих к сердцу благо своего Отечества. У нас при каждом случае как-то очень туго и медленно пробуждается политическая чуткость. Мы готовы, пожалуй, сказать: «О, мы не уступим ни одной пяди из русских владений, хотя бы пошла на нас вся Европа! Мы скорее все погибнем, чем согласимся на позорную сделку! Зато мы можем спокойнее и равнодушнее смотреть на польские притязания там, где они ограничиваются чисто польской почвой. Пусть все польские элементы соберутся вместе, пусть настоящая польская земля получит возможно полную государственную самостоятельность: от этого не произойдет для нас никакого ущерба, а польский вопрос мог бы разрешиться мирным и удовлетворительным образом. Нынешнее Царство Польское, или бывшее герцогство Варшавское, с Познанью и Галицией могли бы собраться и составить одно политическое целое, чем польская национальность была бы удовлетворена, а Россия была бы счастлива тем, что с нею граничило бы славянское государство, с которым она всегда находилась бы в братском согласии и единении». Рассуждающие так забывают только о том, что Познанское княжество наполовину онемечено и что немцы не так великодушны, как мы, а Галиция наполовину населена коренным русским людом, который, несмотря на всевозможные притеснения со стороны поляков, несмотря на унию, коварно изобретенную для уловления русских людей, остается верен своей народности и ненавидит польскую. Они забывают, что польского народа нет в действительности, что есть только польская шляхта, что польская национальность ищет не свободы, а преобладания и владычества, что польское государство не может довольствоваться теми размерами и тем значением, какие было бы нам угодно дать ему, что всякая уступка в этом смысле была бы не разрешением вопроса, а новым затруднением и осложнением его, что всякая уступка в этом смысле сопровождалась бы соответственным ущербом для России и не удаляла бы, а, напротив, приближала бы европейскую войну. Европейские державы, поколебав наше значение на Востоке, были бы не прочь довершить начатое и восстановлением Польши низвести нас со степени великой державы. Нет, не западные наши губернии должны мы отстаивать, о них и речи быть не должно, — мы должны энергично отстаивать свои права относительно Царства Польского. Hie Rhodus, hie salta (здесь Родос, здесь прыгай).
Высочайший манифест, обращенный к Царству Польскому, при кротком и примирительном тоне отличается твердостью. Даруя прощение мятежникам и удерживая в полной силе все дарованные Польше льготы, манифест не обещает ничего более, кроме правильного развития предустановленного плана. Восстание и борьба не произвели никакого заметного действия на Верховную руку, держащую судьбы этого края; она не дрогнула, и как было дело до начала восстания, таким осталось и теперь, когда предусматривается конец его. Все остается так, как бы ничего не было: реакции нет, но нет и унизительных и пагубных для России уступок. Польские патриоты приглашаются к повиновению и к мирному пользованию прежде дарованными льготами. Манифест обещает только продолжение начатого; излишнего в нем не сказано. Для Польши открыта новая политическая эра, но не в тех обстоятельствах, в каких в 1815 году, под влиянием Чарторижского, открывалась политическая эра для Польши. Та же самая эра открыта и для всей Российской империи. Польша, оставаясь в соединении с Россией, (будет следовать наравне с ней одному и тому же ритму политического развития. И там и тут в основу угла полагается сходственно задуманное местное самоуправление; и там и тут политическое развитие должно идти из одинаковых элементов и одинаковым путем. Указ дополняет сказанное в манифесте, и оба акта вместе обнаруживают общий план, который в своем развитии должен не разъединить обе страны, а, напротив, связать их самыми надежными прочными узами общего интереса, при соблюдении национальной автономии во всем, что может быть разумно предоставлено ей, не подвергая опасности того общего интереса, которым обе страны должны быть между собой тесно связаны.
