Дуглас Рид - Спор о Сионе
Эти годы обычно называют периодом «политики умиротворения», но правильнее было бы сказать поощрения, поскольку эта политика превратила возможную войну в неизбежную. Разочарования и напряжение этих лет фактически сломили Эббатта, т. ч., начиная с 1935 года, я стал главным корреспондентом в Вене, которая тогда была вторым удобным пунктом наблюдения за событиями на германской сцене. В конце 1937 года я сообщил из Вены в «Таймс», что по словам Гитлера и Геринга война начнётся «к осени 1939 года»; эту информацию я получил от австрийского канцлера. Я был в Вене и во время вторжения Гитлера в Австрию, а затем, после кратковременного ареста штурмовиками СА при моём выезде оттуда, был переведён в Будапешт, где в сентябре 1938 года меня застала грандиозная капитуляция в Мюнхене. Мне стало ясно, что добросовестный корреспондент бессилен против «политики умиротворения», и что его задача потеряла всякий смысл; я написал моему издателю увещевательное письмо с заявлением об отставке, на что получил находящийся у меня по сей день уклончивый ответ с подтверждением.
14 лет спустя, в своей на редкость откровенной Официальной Истории, изданной в 1952 году, Таймс публично признал свою ошибку в отношении «политики умиротворения». Неохотно эта «История» пишет и обо мне: «несколько младших сотрудников подали тогда в отставку» (в 1938 году мне было 43 года, я был главным корреспондентом в центральной Европе и на Балканах, работал для «Таймса» уже 17 лет и, насколько мне известно, был единственным сотрудником, подавшим в отставку). В том же сборнике «Таймс» опрометчиво обязался не делать таких ошибок в дальнейшем: «не будет неосторожным заверить, что редакция на площади Принтинг-Хауз никогда больше не будет реагировать на любую агрессию на манер Мюнхена». Передовые статьи и репортажи «Таймса» о позднейших событиях, как например о разделе Европы в 1945 году, о выдаче Китая коммунистам, а Палестины сионистам, или же о ходе Корейской войны явно показали, что никакого изменения в политике газеты не произошло. Моя отставка в «Таймсе» в 1938 году была, таким образом, вызвана теми же мотивами, что и отставка полковника Репингтона (в то время я о нём ещё ничего не знал) в 1918 году. Над Англией нависла грозная военная опасность, но журналистам не разрешалось извещать об этом публику; вторая мировая война была, по моему мнению. результатом именно этого. Журналисту не следует переоценивать собственного влияния, однако если в такое решающее время на его сообщения не обращают внимания, то его работа становится сплошной фальшью и, ему лучше всего прекратить её, чего бы то ни стоило. Именно это я и сделал, а много лет спустя меня утешили прочтённые мной впервые слова сэра Вильяма Робертсона полковнику Репингтону: «Главное — держаться прямого курса, тогда можно быть уверенным, что в конце концов из того, что сейчас кажется злом, получится добро».
При подаче в отставку в 1938 г. у меня была ещё одна причина удивляться тому, как действует печать, и чего я ещё не знал в 1933 г. Мне поначалу казалось, что извращение правдивой картины событий происходит в силу слепого увлечения, простых симпатии или антипатий. Однако, исход последовавшей войны показал, что именно за этим искажением правды стояли гораздо более существенные мотивы. Речь идёт о «преследовании евреев» в Германии, и на этом примере я увидел, что описание фактов постепенно уступало место столь пристрастному их изображению, что от правды не оставалось и следа. Это было проведено в трёх последовательных стадиях. Вначале сообщалось о преследовании «политических противников и евреев»; затем это незаметно превратилось в «евреев и политических противников»; в конце же концов печать стала писать только о «преследовании евреев». Таким методом общественности преподносилась совершенно ложная картина, страдания подавляющего большинства жертв режима стушёвывались при резком освещении происходившего только с одной, ограниченной группой лиц. Последствия ясно сказались в 1945 году, когда, с одной стороны, преследования евреев стали единственной причиной приговоров в Нюрнбергском процессе, в то время как народы пол-Европы были преданы, став жертвой тех же преследований, пришедшихся на долю евреев в гораздо меньшем масштабе, в соответствии с их незначительным меньшинством в народонаселении всех стран в мире.
Я был типичным англичанином моего поколения, и в то время не видел различий между самим собой и евреями, считая, что и евреи не видят в себе ничего отличного от меня. Если впоследствии эти различия стали бросаться мне а глаза, как и то, что влиятельные группы стараются их создавать, то это произошло в результате не политики Гитлера, а того, что я стал замечать новые препятствия в деле правдивого освещения событий. Когда в Германии началось общее преследование противников режима, я писал о том, что видел. Если я узнавал о концентрационном лагере с тысячью заключённых, то я так об этом и писал: если мне становилось известно, что среди этой тысячи находились 30 или 50 евреев, я сообщал и об этом. Я видел первые волны террора, говорил со многими из его жертв, осматривал их повреждения и был предупреждён, что всё это привлекло ко мне внимание Гестапо. Подавляющее большинство жертв, наверняка гораздо более 90% были немцы, и лишь немногие были евреями. Это отражало их процентуальное отношение ко всему населению в Германии, как впоследствии и в других странах, оккупированных Гитлером. Мировая печать однако, в своих сообщениях того времени писала только о евреях, как будто бы главной массы пострадавших не существовало вообще.
Приведу примеры из сообщений прессы и моих собственных наблюдений. Раввин Стефен Уайз писал в 1949 году о событиях, о которых я сам сообщал в 1933 г., и не может быть сомнений в том, что ту же версию событий он распространял и в ближайшем окружении президента Рузвельта, где он в те годы был постоянным гостем:
«Мероприятия против евреев продолжали превышать в их систематической жестокости и планомерном уничтожении террор против других групп. 29 января 1933 года Гитлер был назначен канцлером… и тотчас же режим террора начался с избиений и арестов евреев… мы собирались организовать демонстрацию протеста в Нью-Йорке 10 мая, в день, когда было проведено сожжение еврейских книг в Германии… Главный удар приняли на себя евреи… концентрационные лагеря были переполнены евреями».
От начала и до конца это — сплошная ложь. Мероприятия против евреев не превышали террора против других противников режима, евреи разделяли судьбу гораздо большего числа других пострадавших. Режим террора начался не 29 января 1933 года, а в ночь пожара Рейхстага, 27-го февраля. Не было никакого приказа «сжигать еврейские книги»; я присутствовал при таком сожжении и написал о нём, а теперь ещё раз просмотрел собственные репортажи, чтобы проверить мои воспоминания. Сжигалась масса «марксистских» книг, в том числе труды многих немецких, английских и других нееврейских писателей (были бы мои книги тогда уже опубликованы, они несомненно также подверглись бы сожжению); в костёр были брошены разумеется и некоторые еврейские книги, но «главный удар» террора вовсе не был направлен против евреев, а концлагеря не были ими «переполнены». Число еврейских жертв соответствовало их процентной доле в населении.
Бесконечное повторение этого вранья несомненно довлело над сознанием широких масс населения в странах союзников в продолжение Второй мировой войны. В дни моей отставки, вызванной исключительно «политикой умиротворения» и близкой неизбежностью «ненужной войны», это второе препятствие на пути правдивого репортажа было лишь второстепенной неприятностью. Позже я понял, что стоявшие за ним мотивы играли громадную роль в руководстве ходом войны и её исходом. Познакомившись с эпопеей Роберта Вильтона после первой войны, я увидел, что мы оба столкнулись с очень похожими друг на друга явлениями. Он пытался найти объяснение происходившему в России и неизбежно натолкнулся на «еврейский вопрос». Двадцать лет спустя мне пришлось убедиться, что обратить внимание публики на лживость газетного изображения преследований в Германии было фактически невозможно, как и невозможно было объяснить, что евреи были только малой частью в общем количестве жертв.
Эта история сама по себе не стояла ни в какой связи с моим уходом из «Таймса», но примерно в то же время она стала становиться мне ясной, и постепенное уяснение мной происходившего тогда отразилось в двух книгах, написанных после того, как я перестал заниматься журнализмом. Первая из них, «Ярмарка безумия», была целиком посвящена угрозе войны. Я наивно полагал, что одинокий голос в состоянии её предотвратить, и читатель может и сегодня ещё проверить наличие этого мотива. Для оправдания моего рвения терпеливый читатель сможет также, если он достаточно для этого стар, вспомнить ужас при одной только мысли о второй войне среди тех, кто пережил первую. Это трудно понять более молодым, привыкшим к целой серии войн, но в те годы это чувство довлело над всеми остальными.
