Красное Село. Страницы истории - Пежемский Вячеслав Гелиевич
Ежедневно завод перерабатывал до 50 т молока, выпускал 8 тысяч пакетов с пастеризованным молоком. Работало же на нем всего 16 человек. Каждый ленинградец помнит эти сине-красные и белые тетра-паки из металлических корзин, которые привозили в магазины, школы, детские сады.
Возрождение традиции летних лагерей
Неожиданное продолжение получила традиция XIX в. выхода Гвардии в лагеря в послевоенное время. На территорию бывших летних лагерей стали вывозить военных – не гвардейские полки, но военные училища. Впрочем, неожиданное только на первый взгляд, ибо традиция проводить в Красном Селе учения, тренировки, обучение кавалеристов, не прерывалась до самой Великой Отечественной войны.
В. М. Шадрова так вспоминает (и приводит фрагменты из писем отца, кадрового военного) о начале этих послевоенных летних лагерей:
«Красное Село. Это название возвращает меня к самому раннему детству, я впервые осознанно запомнила его, когда мне было четыре года. Мой отец, Михаил Алексеевич Шадров, военный топограф и преподаватель, в июне 1944 г. был направлен служить в Ленинград, в Военно-политическое училище имени Ф. Энгельса. Училище размещалось в корпусах и на территории бывшего 1-го Кадетского (Шляхетского) корпуса на Съездовской (до революции – Кадетской) линии Васильевского острова. Мама с двумя детьми – моим старшим братом Евгением, которому было тогда одиннадцать лет, и мной, годовалой, – находилась в то время в эвакуации в г. Шуе Ивановской области. В сохранившихся письмах отца уже с лета – осени 1944 года встречается упоминание о Красном Селе.
8 июля 1944 г.: „Получили разрешение на въезд рабочих подсобного хозяйства до Красного Села, а в город въезд Ленинград не разрешает“.
2 августа 1944 г.: „Погода у нас пока жаркая. Правда, для меня это гроб. Как только чуть-чуть перегреюсь, проклятая малярия берет свое. Чертова болезнь, как она мне мешает. С 20-го июля по 2-е августа у меня было много работы, приходилось с температурой 40 работать, сама знаешь, момент самый кульминационный, а я вдруг бы ушел в лечебницу. Работаешь до потемнения в глазах, выйдешь на пять минут отдышаться, и снова за работу, два раза просто падал. На днях выезжаю в район Красного Села, там буду дня три работать. Ребята говорят, что там «фрицы воняют до сих пор». Поделом…“
3 августа 1944 г.: „…В период с 20 июля по 2 августа работы было столько – одним словом, отчет за год. Ты пойми, что я в эти дни работал так, что выходил отдышаться два раза, лишь бы не упасть в обморок, проклятая малярия как раз душила в эти же дни. Вот почему я все забыл, даже день рождения Гени, узнал из твоего письма, что он прошел. Но значит ли это, что я как автомат только думаю о работе? – нет…“
6 августа 1944 г.: „…Сейчас езжу в Дудергоф. Помнишь, Зина, в книжке ленинградского писателя мы с тобой зимой читали, как он, будучи еще мальчишкой, мечтал попасть на гуляние в Дудергоф? И как у них это гуляние «смазалось», чем-то, уже не помню. Так вот, этот Дудергоф со знаменитой «Вороньей горой» был не очень давно местом сражений. И сейчас еще я видел фрицевскую падаль в его окрестностях, здорово им всыпали.
Вчера ехал, и в вагоне ко мне подошел танкист. Оказалось, служил со мной на Дальнем Востоке и все восторгался мной, как барышней, говорит, часто вспоминал совместную службу. Он сейчас ст. лейтенант и ехал за назначением из госпиталя, был ранен в грудь навылет. Все спрашивал, а не выпить ли нам в знак старой дружбы, т. к. он вез бутыль водки, но около нас было много народа, и я отказался от добрейшего приглашения.
Вот видишь, где и как приходится встречаться со старыми товарищами. И очень, конечно, интересно выслушивать всяческие «признания», думаешь – все же не зря небо коптим, помнят нас, и хорошо, что вспоминают добрым словом.
Завтра опять еду в Дудергоф так числа до 15, пока не окончится работа. На работу и поездки уходит весь день с 6 утра до 11.30 вечера…“
„В Дудергофе в общей сложности отработал неделю. Обошлось благополучно: ни на мину, ни на гранату не наскочил. Фрицы там основательно всю местность изгадили. Некоторые еще и по сей день валяются. Получили арийцы «жизненное пространство». Читали ли вы, что фрицы устроили в Люблине? Какую они там фабрику смерти устроили“.
30 августа 1944 г.: „Ты, Зинуша, пишешь, чтобы я берег свое здоровье. Спасибо, конечно, за совет, но был период напряженного труда, когда надо было закончить годовую работу и получить какой-то, хотя бы внутренний, удовлетворяющий результат. Главного я достиг, и что было поставлено целью работы – выполнено, у меня есть много друзей, хорошо и по-настоящему оценивающих мои дела. Это главное. На внешний эффект я бить не умею, хотя это чертовски плохо. Приходится все делать прочно и надежно. Всяких там П-х я перекрыл, и пусть они что хотят делают, пусть отличаются эффектами, а я доволен и очень удовлетворен своими результатами. Вот в борьбе за свою совесть я и работал, не считаясь ни с какими там маляриями. Надо было довести начатое дело до победного конца, тем более в данный период времени“.
13 сентября 1944 г.: „Добрый день, мои милые огородники!
<…> День вчерашний был у меня хороший. Люди мои получили самостоятельность, ужасно хвалили меня, как отца родного, и даже заверяли, что в своих сердцах уносят мой „образ“ – до гробовой доски, одним словом, мне было наговорено много комплиментов, если бы не мой зверский характер – во всем сомневаться, то можно было бы два-три дня гордиться собой, ходить и мозолить всем глаза, но к великому счастью я родился застенчивым, как девица, и вот мои друзья меня подкарауливают и все же выражают свои симпатии и словами, и даже физически, т. е. качали, вроде министра какого-нибудь. Да, Зинуша, как бы там ни было, а все же прошлая дребедень, не мной затеянная, омрачила меня на многие месяцы. Конечно, и «высшие» сферы не могли торжественно не отметить скромные заслуги мои перед нашим народом, но, однако, все это не то, хорошо, что ребята не постеснялись кое-кому объяснить, что у них в мыслях и сердцах останутся только двое на долгую память, а именно я и главный наш: пусть учтут эти комплименты и знают, кто работает за страх, а кто без особой оглядки“.
Мы переехали к отцу в Ленинград в феврале 1945 г. Салют в честь 23 февраля – Дня Красной армии – я, конечно, не помню, но по рассказам брата и своим более поздним впечатлениям от салютов – это было грандиозное зрелище, пронизанное ощущением близкой и долгожданной победы. Мы жили в двух шагах от Невы, и в первые послевоенные годы толпы горожан с детьми выходили прямо на лед Невы смотреть салют, лед был толстый и крепкий.
Но вернемся к Красному Селу. Каждое лето, начиная с мая месяца, отец с курсантами выезжал „в лагеря“. Там они пребывали все лето, отрабатывая на практике теоретические знания, полученные на занятиях в классе. Возвращались в город где-то в конце сентября. В первое же лето после Победы командование училища выделило семьям военнослужащих нечто вроде огородов для того, чтобы можно было посадить и вырастить мешка 3–4 картошки для подкрепления скудного питания, отовариваемого по всем известным „карточкам“.
Наши отцы жили в небольших дощатых домиках, рассчитанных на двух-трех человек, каждому полагалось по комнате. Когда после затяжной и прохладной весны наступало северное лето, наша мама, как и многие другие, начинала ездить в Красное Село – когда всего на день, когда – на целую неделю. Тут совмещалось много разных „польз“ – надо было присматривать, как картошка растет, подкормить домашней едой мужей, мотающихся днями напролет на полевых занятиях, ночующих в палатках, хлестаемых ветрами и дождями, да и детей «на воздух и природу» полезно подышать вывезти.
О результатах сельскохозяйственных трудов в Красном Селе в первое послевоенное лето можно узнать из маминого письма сестре.
7 октября 1945 г. „Милая Настенька! Получила твои письма, второе раньше первого, сейчас решила бросить все нескончаемые дела и написать тебе. Дети спят, Миша уже почти месяц в командировке в Германии, пользуюсь тишиной и пишу. Все это время была занята разными хозделами по подготовке к зиме. Во-первых, совершенно одной пришлось ездить в Красное убирать картошку, и хоть результаты неудовлетворительные, а возни было много. Накопала 4 мешка, из них 40 кг надо отдать, давали на посев, вот остается три. И картошка хоть крупная, но заражена фитофторой какой-то и гниет прямо на глазах. Ну ладно, до нового года дотянем, а там видно будет. Около дома собрала немного свеклы и моркови, да в пайке Мише дают 24 кг овощей в м-ц – выкрутимся“.
