Джакомо Казанова - Мемуары
— Я знаю, что мне нечего бояться, так как я нахожусь в Швейцарии.
— Вам, конечно, известно также, что иностранцы, которые любят пользоваться нашей защитой, должны уплачивать известную сумму ежемесячно или еженедельно.
— А если б они не стали уплачивать этого налога? — возразил я.
— В таком случае, они не могут считать себя в полной безопасности.
— Что касается меня, то я считаю себя в полной безопасности; до тех пор, пока в этом отношении мое мнение не изменится, я ничего не буду платить.
— Вы можете делать что вам угодно, но подумайте, что вы во вражде с Венецианской Республикой.
Косвенная угроза, заключавшаяся в этой последней фразе, не испугала меня; тем не менее, благоразумие требовало кое-каких мер и я с этой целью отправился с визитом к военному начальнику. Меня вводят — представьте себе мое удивление: я вижу Г… и его красивую жену, которых я знал лет десять тому назад в Салере. Г-жа… нисколько не постарела, и я увидел по ее приему, что она не позабыла меня. Я рассказал Г… о попытке начальника полиции. Он мне отвечал, что сделает ему строгий выговор, что мне нечего бояться; одним словом, оставил меня обедать и, прибавив, что должен отлучиться, просил посидеть с его женой.
Мы сделали маленькую поездку на Боромейские острова — великолепное жилище графа Фредерика Боромео, бывшего одним из моих старинных друзей. Этот граф вел поистине царскую жизнь, хотя был почти разорен. Я отказываюсь дать вам понятие о красоте этих волшебных островов; мой рассказ покажется сухим тем путешественникам, которые видали эту роскошную действительность. Граф Боромео, хотя и очень старый, известный своим безобразием, все еще нравился женщинам. Сады его дворца были переполнены молодыми красавицами, из которых некоторые, как мне говорили, были страстно влюблены в моего старого друга.
Возвратившись в Турин, я нашел там письмо венецианца Джироламо Джульяни, того самого, который по повелению инквизиторов рекомендовал меня г-ну Мочениго. В этом письме он горячо рекомендовал меня г-ну Берлендису, посланнику Республики при сардинском правительстве. Этот Берлендис славился как тонкий дипломат по той причине, что любил развлечения. У него был открытый стол, и в его доме существовал настоящий культ к прекрасному полу; весь талант посланника заключался в том, что он отлично угощал; обыкновенно от посланников не требуется ничего более; истинное превосходство ума, знания, науки, простые вкусы, все подобные качества презираются в дипломате, и мне известен не один дипломат, который не пошел в гору, благодаря именно этим качествам. Правительства желают иметь слепых, послушных исполнителей. В этом отношении Венецианская Республика могла быть вполне довольна Берлендисом, у которого не было ни ума, ни характера, ни таланта. Я сказал ему об издании моего сочинения, и он согласился официально отправить его государственным инквизиторам. Ответ, полученный им, был странный: секретарь грозного трибунала сообщал ему, что отправил сочинение в суд и что одно заглавие говорило уже о легкомыслии или злых намерениях автора; в суде оно будет рассмотрено, а в ожидании этого секретарь рекомендовал Берлендису наблюдать за мною и отказываться от всяких демаршей, которые могли быть истолкованы так, что я нахожусь под его покровительством. Поэтому, боясь компрометировать Берлендиса моим присутствием на приемах у него, я бывал у него лишь по утрам — секретно. Гувернером его сына был некто Андреис, корсиканский аббат, довольно образованный человек. Это, как кажется, тот самый, который живет теперь в Англии и который приобрел там большую известность благодаря своим сочинениям. Приблизительно в это же время одна французская модистка, любовница графа Лаперуза, умерла, подавившись портретом своего любовника, который она проглотила в момент любовного экстаза. По поводу этого трагического события я сочинил два сонета, которыми я и до сих пор еще очень доволен. Если бы я не боялся слишком удлинить мои мемуары, я бы присоединил к ним и эти пьесы в виде оправдательных документов; но я мало забочусь о том, что называют литературной славой, и если мое имя должно проникнуть в потомство, то этим я буду скорее обязан моим поступкам, чем моим сочинениям.
Окончив мой труд, не имея никакой сердечной заботы, бросив игру вследствие малых шансов на выигрыш и не зная, куда деваться, я возымел мысль предложить свои услуги графу Алексею Орлову, командовавшему русской эскадрой, стоявшей около Ливорно и предназначенной к отправке в Константинополь. Те из моих друзей, которым я сообщил о моем проекте, поспешили дать мне рекомендательные письма в Ливорно; я бы предпочел векселя, ибо я оставлял Турин с весьма малым количеством денег. Если бы экспедиция в Дарданеллы была под начальством англичанина, то нет сомнения, что она захватила бы проход, но граф Орлов не имел репутации моря-ка. Может быть, читателю покажется странным, что я вообразил, будто бы предназначен судьбой взять Константинополь. В моем умственном возбуждении я вообразил себе, что русский граф никогда не успеет этого сделать один; правда, что он потерпел неудачу, но в настоящую минуту я далеко не уверен, что эта неудача была результатом моего'отсутствия.
Я проезжал через Парму и ужинал там у Дюбуа, директора монетного двора инфанта, человека тщеславного до нелепости, несмотря на весь его ум. Наше знакомство с ним было весьма старинно. Я рассказал ему мои проекты. «Вот, сказал я, — письмо к графу Орлову, который с нетерпением ожидает меня, и я спешу быть на месте, потому что, говорят, флот должен выйти в море на этих днях». При этих словах Дюбуа, убежденный, что имеет дело с важным государственным деятелем, глубоко поклонился мне. Он сделал вид, что хочет говорить об этой экспедиции, производившей тогда во всей Европе большой шум; но его дипломатическая осторожность заставила его молчать. Тогда он начал говорить о своей собственной персоне. Я предчувствовал, что этот разговор не скоро кончится, но так как он имел осторожность угостить меня отличным ужином, то я был терпелив. Он открывал рот с тем только, чтобы говорить, я чтобы есть; он смотрел на меня, а я не слушал его. Его беседа, превратившаяся, следовательно, в простой монолог, касалась чуть не всех европейских монархов: он жаловался на всех них без исключения; в числе их находились даже монархи, умершие лет пятнадцать тому назад; но у меня был такой дьявольский аппетит, что я готов был проглатывать и не такие анахронизмы. Помню, что он с чрезвычайной горечью жаловался на министров Людовика XIV, который, говорил он, отказал ему даже в стакане воды: это мне показалось странным, и действительно было странным. Этот стакан воды заключался в ордене Св. Михаила, который был раздаваем, прибавлял он, всяким ослам.
— Конечно, — сказал я, — с вами поступили несправедливо, отказывая вам в нем.
За десертом, так как его жалобы прекратились, я приступил к рассказу о моих неудачах; я жаловался на судьбу и не скрыл от него моего безденежья; я нуждался в пятидесяти цехинах, и он великодушно предложил их мне. Этих денег я ему никогда не отдавал и, вероятно, никогда не отдам; человек предполагает, а Бог располагает! В Ливорно я застал еще русский флот, удержанный неблагоприятными ветрами. Английский консул немедленно представил меня графу Орлову, который жил в его доме. Он знавал меня в Петербурге и любезно сказал мне, что будет очень рад видеть меня у себя на палубе; он пригласил меня отправить на корабль мои вещи, потому что хотел сняться с якоря при первом попутном ветре. Оставшись со мной один на один, консул спросил меня, в каком качестве я намеревался сопровождать адмирала.
— Это-то именно я бы хотел знать, прежде чем ехать, — сказал я, — я принужден объясниться с графом по этому пункту.
Переговоры представляли некоторые трудности, но я люблю определенные положения, и, чтобы выяснить свое положение, я прямо отправился к графу Орлову. Его Сиятельство был занят и просил меня подождать одну минуту. Эта минута продолжалась добрых два часа, к концу которых я вижу выходящего из кабинета г-на Лольо, посланника польского в Венеции. Я его знавал в Берлине.
— Что вы тут делаете? — спрашивает он.
— Ожидаю.
— Может быть, аудиенции у адмирала? Он чрезвычайно занят.
— Вот уже два часа, как я это замечаю.
Однако посетители менялись, и были принимаемы. Это меня шокировало: не явно ли было, что для них адмирал не слишком был занят?
Тем не менее мое терпение преодолело его злую волю. После моего четырехчасового ожидания в приемной он выходит, сопровождаемый всей своей свитой, и при моей просьбе аудиенции, которой я ожидал с утра, он отвечает мне приглашением к обеду. Я был точен и занял место за его столом, где все сели кто где мог. Я был очень шокирован числом приглашенных, которых было почти вдвое больше, чем кувертов. Я предвидел минуту, когда мой сосед и я, мы принуждены будем есть из одной тарелки. Никогда еще не был сервирован более плохой обед. Вино отзывалось морской водой; блюда были испорчены. Разговор казался каким-то нелепым шаривари: тут можно было услыхать все татарские наречия, на которых говорят от Невы до Балканов. Орлов, для возбуждения аппетита приглашенных, кричал от времени до времени: «Кушайте же!» И каждый глотал куски. Что же касается его самого, то он только делал вид, что ест, будучи занят подчеркиванием некоторых мест в письмах, читаемых им. За десертом принесли ром и водку — напиток, благодаря которому его татарские глаза заблестели. После кофе граф отвел меня в амбразуру окна, и вот, слово в слово, короткий разговор, бывший между нами.
