Неизвестен Автор - Севастополь (сборник)
Наконец, Местников глухо говорит:
— Наша задача — топить караваны противника в море на выходе из Севастополя и на подходах к нему. В Севастополе еще будем. Что касается торпеды Латашинского, то хотя она и не сработала, но свое дело сделала. Фашисты струсили и вернулись в бухту. В ней и сдохнут!.. Теперь к делу… Разойтись в прежнем порядке на дистанцию слышимости и на переменных курсах просматривать море. Будем стеречь выход, пока не сменят летчики. Заводитесь!
Он спускается в радиорубку и пишет короткую шифровку для командира соединения. В тексте радиограммы, как и вчера, только три слова: "Встретил, атаковал, утопил"…
* * *На рассвете над катерами низко проплывает темнокрылый, с алыми звездами, самолет-разведчик. Словно поясняя, что заступает на вахту, он приветственно покачивает плоскостями и, набрав высоту, берет курс туда, где неумолчно гремит канонада, клубятся над горизонтом тучи черного дыма, лежит разоренный врагами, терпеливо ждущий сынов-освободителей родной город.
Начинается очередной день битвы за освобождение Севастополя.
Владимир Рудный
Три дня
Под вечер шестого мая полковник Родионов вернулся от командующего армией и приказал адъютанту собрать штабистов. Он присел на брус пористого крымского камня у входа в дот, где помещался командный пункт, снял фуражку, расстегнул китель и, опершись локтями о колени, подставил грудь вечерней прохладе.
Воздух в провалах гор был синим. Острые короткие лучи солнца били в глаза, предвещая час наибольшей активности немецкой артиллерии. Беззвучно вспыхивали в лощинах и на вершинах черные, похожие на минареты, башни, и спустя секунды эхо скал разбрасывало вокруг хлесткий свист и разнообразные голоса разрывов. Позади нас за холмами возникали языки ответного огня дальнобойных. По склонам на передовой стучали минометы. За облаками шли стаи двухмоторных «фазанов» наших бомбардировщиков — в кружеве зенитных пятен. Уже несколько дней и ночей не прекращалось это состязание звуков и красок над долинами перед Сапун-горой, на Федюхиных высотах, на Сахарной Головке. Родионов подумал: в сравнении с тем, что начнется завтра, все это ерунда, завтра эта горная молотьба перерастет в дикий грохот, который трудно даже заранее вообразить, грохот, спрятанный сейчас в длинных штабелях тяжелых снарядов.
Родионов взглянул на одного из бойцов, стоявшего невдалеке у дота, широкое волжское лицо его было озарено какой-то мыслью, он задумчиво смотрел на дымные горы и, кажется, витал где-то далеко-далеко, в тиши родных приволжских холмов, у прозрачного ручья под заветным камнем, среди чистой живой природы милой земли. Да, Жигули этому спокойному волжанину, должно быть, милей картинных вершин Крыма. Но вот и он стремится туда, к Севастополю, хотя того города в жизни не видел и не увидит теперь, потому что там, на берегу моря — одни руины. Но каждый шаг вперед приближает его к дому. Потому он и ждет дня наступления, быть может, не зная, насколько день этот близок и велик.
Родионов подумал, что и сам всю войну живет этим ожиданием: когда отступали, он ждал дня, когда остановят врага, когда остановили — дня, когда пойдут вперед. В горах Кавказа Кубань была вершиной надежд. Потом Кубань осталась позади и столь же остро влекли Ростов, Донбасс, Днепр. А лишь месяц назад, в непролазной грязи у Сиваша он опять ночей не спал в ожидании сигнала ринуться со своей дивизией к разъедающую жижу гнилого моря — Сиваша — под огонь, смерть и первым ступить в Крым. Грязь казалась таким бедствием, что он мечтал о пыли, о сухих знойных днях лета. А сегодня люди жалуются на пыль, как на бич войны, и на жару, как на истязание, потому что тут негде умыться и не хватает питьевой воды. Теперь, когда он прошел столько рубежей, столько ступеней, теперь то, что недавно казалось великим, стало малым в сравнении с тем, что впереди, в сравнении с ожидаемым штурмом Севастополя; какая огромная лестница — война, как крута дорога к победе.
Сегодня в штабе армии Родионову показали приказ ставки о присвоении его дивизии наименования «Симферопольской». Родионов усмехнулся при воспоминании о Симферополе: в армии злословили, что Родионов отбил этот город и у гитлеровцев, и у соседа. Вольно было соседу зевать в решающую минуту боя. Хорош будет он сам, если допустит, чтобы кто-то другой взял у него под носом Сапун-гору и Севастополь. Вверху, на командном пункте армии, сегодня твердо обещали, что именно он, полковник Родионов, а не сосед справа или слева, пойдет взламывать немецкое кольцо.
— Командиры собрались, Алексей Павлович, — тихо доложил вынырнувший из соседней воронки молоденький адъютант. — Разрешите позвать начальника штаба?
— Зови.
Родионов поднялся и вошел в дот.
Под бетонными сводами продолговатого помещения на самодельной, покрытой ковром тахте, на циновке, на табуретах у столика с телефоном и радиоаппаратом расположились офицеры штаба. В прорези плащ-палатки, заменявшей дверь, и в глубокую амбразуру скупо проникал с улицы вечерний свет.
Родионов зажег на столе аккумуляторную лампочку — резкий белый луч упал на букет свежей сирени, утром доставленной из Чергуня, и на большой, выгравированный в бетоне стены якорь, — он всегда напоминал Родионову о прежнем хозяине этого дота, о полковнике Горпищенко, погибшем у него на глазах под Большой Лепетихой на Днепре.
Там, на Днепре, он много слышал от Горпищенко об этих местах, где каждый камень в матросской крови. Теперь, когда он сам пришел сюда, он реально представил себе картины тяжелых битв, выдержанных здесь два года назад морской бригадой. Вот отсюда, из этого дота, морское орудие стреляло по немцам на Итальянском кладбище. А сейчас Итальянское кладбище в тылу дивизии, амбразура дота обращена в тыл и сам дот стал его, Родионова, командным пунктом. Многие солдаты побывали на Итальянском кладбище. Бойцы рассказывают о непогребенных матросах в ржавых тельняшках, об истлевших бушлатах и хранят, как амулеты, морские пуговицы с позеленевшими якорями, такими же, как этот на бетонной стене. Родионов, глядя на якорь, вытравленный в бетоне, каждый раз думал о преемственности духа прошлого и о незримой связи с теми, кто двести пятьдесят дней и ночей — до лета тысяча девятьсот сорок второго года — стоял здесь насмерть против фашистов.
— Горпищенко, между прочим, как вы все должны помнить, не раз говорил, что Сапун-гору немцам взять не удалось, — начал Родионов, обращаясь к собравшимся в доте офицерам; большинство из них знало и помнило полковника Горпищенко, попавшего после Севастополя в эту дивизию. — И, вообще, учтите, никто не брал эту гору в лоб: никто и никогда. Мы возьмем — возьмем штурмом.
Родионов строгим, проникающим в душу взглядом всматривался в лица офицеров, освещенные неровным светом, словно проверяя, как понято его решение командирами полков — осторожным Слижевским, хитрым и храбрым Камкиным, горячим, увлекающимся Сташко.
— Штурм назначен на завтра, товарищи офицеры, — продолжал он. — Час уточнят. Командарм приказал… — и Родионов стал излагать задачу, поставленную дивизии. Все вынули карты, нанося ориентиры согласно указаниям полковника.
Когда разошлись, была уже ночь. В мутном небе повисла неполная майская луна, было холодно, и над землей, как ночные кузнечики, верещали маленькие верткие «У-2».
— Пошла кукуруза, — добродушно приветствовали их на земле. — Заведут сейчас фокстрот на всю ночь…
За горами на вражеских позициях лучи прожекторов заметались по небу, судорожно прощупывая облака и лунную тень. Лучи скрещивались, дрожа, перебегали то выше, то ниже, схватывали, как орех щипцами, ослепительный, похожий на светлячка самолет. Горы откликались тяжким стоном.
Красные нити доверху прошивали меч прожектора, не выпускавший цепко схваченный им самолет. Сердце останавливалось в тревоге за судьбу летчика. А он и не пытался увертываться. «У-2» трещал и трещал своим моторчиком, хотя с земли казалось, что со всех сторон его прострочили насмерть. Вспыхивало пламя: внизу рвались бомбы. «У-2» уходил от пораженной цели вместе с пленившими его клещами прожекторов, будто не они его, а он их держал цепко-цепко; он тянул эти клещи за собой к самой земле и внезапно исчез. Лучи отскочили вверх, как упругие пружины, освобожденные от груза. Они снова заметались, пока не нашли другой самолет и столь же бесплодно повели его по небу.
— Ох, дьяволы, до чего дьяволы! — восхищался наш неспавший передний край. — Трещат, верещат, сыплют бомбы, идут в прожекторе — и хоть бы что.
Всю ночь раскаты бомбовых ударов чередовались с раскатами артиллерийского налета, предпринятого на участке перед Сапун-горой. Под этот шум две группы разведчиков с разных направлений вышли к безымянной высотке у Сапун-горы; Родионов прозвал эту высотку «Зернышком», которое трудно, но во что бы то ни стало нужно взять, — так и вошло это название во все сводки и оперативные документы. Одна из групп отвлекла огонь противника, ложно демонстрируя попытку разведки; а другая забралась в глубь вражеских линий и притащила двух «языков»: худого, как жердь, девятнадцатилетнего обер-ефрейтора и черноволосого унтера со сгустком крови над рассеченной правой бровью — он оказал разведчикам сопротивление. Они вытащили его прямо из блиндажа.
