Дэвид Пристланд - Красный флаг: история коммунизма
Однако среди преемников не было согласия относительно того, что должно прийти на смену старому сталинскому порядку. Влиятельными лидерами, которые остались после Сталина, были Берия, Маленков и, в стороне от них, — плохо образованный партийный секретарь Никита Хрущев[567]. У Берии и Маленкова было много общего. Они представляли модернистскую группировку партии и полагали, что репрессии и преследование, особенно интеллектуалов и специалистов, нецелесообразны как экономически, так и политически. После смерти Сталина они планировали сделать Маленкова главой государственного аппарата.
В первые же дни после похорон Сталина именно Берия взял инициативу в свои руки и представил радикальную программу перемен[568]. На первый взгляд, он был мало похож на реформатора. Будучи преемником Ежова на посту главы НКВД, Берия принимал непосредственное участие в пытках. Однако он являлся талантливым руководителем, и успех советской ядерной программы был в большой степени его заслугой. Он также испытывал глубокое презрение к партийному аппарату, где, по его мнению, имелось много бесполезных «болтунов» и «тунеядцев»{791}. Сила, а не агитация и пропаганда, должна была сделать СССР великой страной.
Берия не испытывал никаких угрызений совести по поводу репрессий, но он понимал, насколько они были экономически невыгодными. После смерти Сталина он стал пересматривать сфабрикованные дела. Он сообщил своим товарищам по партии, что более двух с половиной миллионов человек, отбывающих наказание в лагерях ГУЛАГа, не представляют угрозы для государства, и предложил освободить более миллиона неполитических заключенных. Он утверждал, что принудительный труд менее эффективен, чем свободный; ГУЛАГ необходимо было существенно сократить{792}. В то же время он, грузин по национальности, бросал вызов русским шовинистам и империалистическим элементам позднего сталинизма, осуждая дискриминацию в пользу русского языка и русских кадров{793}.
Наиболее драматичными и противоречивыми являлись, однако, предложения Берии по проведению внешней политики. Он и Маленков были уверены в том, что стабильность экономики зависит от серьезных уступок Западу, и им удалось склонить на свою сторону коллег по партии. Вскоре после смерти Сталина СССР способствовал прекращению войны в Корее и восстановил отношения с Югославией[569]. Наиболее спорными в то же время были предложения Берии относительно будущего ГДР, где в ответ на жесткую политику Вальтера Ульбрихта часто случались беспорядки[570] и тысячи людей продолжали уезжать на Запад. Берия, кажется, предложил, чтобы Советы отступили и окончательно отказались от мысли построить социализм в этой стране: «Зачем вообще строить в ГДР социализм? Пусть она просто будет мирной страной. Для нас этого будет достаточно»{794}.
Маленков, вероятно, разделял идеи Берии, а вот убежденный сталинист Молотов, как и Хрущев, был категорически против этих предложений[571]. Берия стал очень уязвимым, частично по идеологическим причинам, но в основном потому, что его коллеги по партии не доверяли ему. И они были правы. Безусловно, он добивался ключевого поста и, если бы преуспел, наверняка расправился бы с ними. Когда Хрущев и Маленков поняли это, они устроили заговор против Берии. Они заручились поддержкой армии, и к ним присоединилась «старая гвардия» в лице Молотова и Кагановича. Против Берии сфабриковали дело, как эхо делалось при Сталине, обвинили его в том, что он был английским шпионом, и расстреляли как врага народа.
Триумвират превратился в дуумвират, куда вошли Маленков и Хрущев. Маленков происходил из семьи военных. Он получил прекрасное техническое образование и, как рассказывал его сын, сам считал себя просвещенным автократом, лидером советской «технократии»{795}. Утонченный и интеллигентный аристократ, британский посол сэр Вильям Хейтер отмечал, что хотя было «что-то отвратительное в его наружности, как у евнуха», однако он был «находчивым, умным и проницательным» и, кроме того, «очень приятным собеседником за столом»{796}.
Мировоззрение Маленкова было откровенно технократическим и модернистским. План оставался прежним, и режим стимулировал людей к работе, но использовал уже не репрессии, а перспективы более высокого уровня жизни и финансовые поощрения. Капиталовложения также перенаправлялись: все меньше средств вкладывалось в тяжелую и оборонную промышленность, все больше — в товары народного потребления. Промышленность необходимо было сделать более эффективной, что требовало снижения вмешательства партии в экономические вопросы и более либерального отношения к интеллигенции. Маленков позволил ученым высказывать свои недовольства и обиды, из-за чего хлынул поток нападок на Лысенко и на Испорченную сталинской идеологией науку.
Маленков также продолжал выступать за менее конфронтационную внешнюю политику и был серьезно настроен на разрядку в отношениях с Западом, хотя и не поддерживал противоречивые предложения Берии относительно Восточной Германии. Он использовал испытания советской ядерной бомбы в августе х953 года как аргумент в пользу того, что СССР теперь достаточно силен, чтобы стремиться к миру, и что былая конфронтация между Востоком и Западом должна быть прекращена. Любая война между США и СССР, заявил он в марте 1954 года, будет означать ядерный конфликт и «гибель мировой цивилизации». Делая такое заявление, Маленков косвенно ставил под сомнение традиции марксизма-ленинизма[572]: в этих новых условиях он призывал к новому прагматичному миру, в котором США и СССР вели бы «долгосрочное сосуществование и мирное соревнование» между двумя системами, что было предпочтительней сталинской «классовой борьбы» между двумя враждебными лагерями{797}.
Непродолжительное влияние Маленкова после смерти Сталина, таким образом, предоставило Западу реальную возможность снизить напряженность холодной войны[573], но, по признанию Чарльза Болена, в то время американского посла в Москве, эту возможность Запад упустил{798}. В 1952 году президентом Соединенных Штатов был избран Дуайт Эйзенхауэр, авторитетный генерал, участник Второй мировой войны. Выборы проходили в атмосфере взаимных упреков по поводу мнимой «потери» Трумэном Китая и испытания атомной бомбы в СССР в 1949 году. Эйзенхауэр пообещал вести еще более решительную и эффективную борьбу с коммунизмом. Убежденный христианин, он придавал большое идеологическое значение холодной войне. В своей инаугурационной речи он заявил, что это война, в которой «силы добра и зла сошлись в массовой вооруженной борьбе друг против друга, как никогда раньше в истории»{799}. Джон Фостер Даллес, государственный секретарь США, имел похожую точку зрения и был настроен на конфронтацию еще более решительно, поскольку опасался влияния коммунизма в странах третьего мира. В 1952 году он заявил, что политика сдерживания изжила себя и Соединенные Штаты должны отбросить коммунизм назад в прошлое.
Во-первых, Вашингтон был намерен использовать смерть Сталина и разногласия в Кремле для ослабления СССР. Эйзенхауэр выдвинул несколько предложений относительно снижения угрозы ядерной войны, однако серьезных усилий по достижению разрядки было предпринято очень мало. Вероятно, любое снижение напряженности оказывалось невозможно по той причине, что многие лидеры с обеих сторон рассматривали конфликт в идеологическом свете и с подозрением относились к мотивам, которыми руководствовался противник{800}. Даже Маленков испытывал глубокие подозрения относительно капиталистического Запада. Но если бы Эйзенхауэр воспользовался советом Черчилля в мае 1953 года и в том же году провел переговоры с Маленковым без всяких условий, возможно, даже наиболее бескомпромиссные кремлевские приверженцы холодной войны потеряли бы свое влияние.
Как бы то ни было, Маленков осознавал, что все чаще действует под давлением амбициозного Хрущева. В январе 1955 года он был снят с поста председателя Совета министров СССР. Ему приписывали «правые» взгляды и обвиняли в пренебрежении борьбой с мировой буржуазией[574]. Западу теперь пришлось иметь дело с менее покладистым лидером — Никитой Хрущевым, чей взгляд на «мирное соревнование» был ближе к идеологии конфронтации.
Первое впечатление сэра Вильяма Хейтера о Хрущеве сложилось у него во время приема в честь премьер-министра Великобритании Клемента Эттли, и оно было менее лестным, чем мнение о Маленкове. Он нашел его «шумным, порывистым, словоохотливым и независимым». Своему руководству в Лондон он отправил искусный и в некоторой степени покровительственный словесный портрет Хрущева. По его мнению, советский лидер сочетал в себе черты крестьянина из русского романа XIX века — проницательного и пренебрежительно относящегося к хозяину (барину) — и «британского профсоюзного лидера старой закалки», обиженного на весь свет. В результате получился лидер, «с недоверием относящийся к барину, у которого теперь были черты капиталистического Запада»{801}. Замечания Хейтера, несомненно, были полны снобизма, но как человек, сформированный британской классовой системой, он лучше других понимал всю важность иерархии и статуса Хрущева как в СССР, так и на международной арене.
