Наум Синдаловский - Санкт-Петербург – история в преданиях и легендах
С понятной досадой и явным разочарованием узнали вдруг ленинградцы о невосполнимых потерях в своем островном хозяйстве. Целых сто лет количество островов, на которых раскинулась северная столица, было предметом истинной гордости всякого петербуржца. Их было ровно 101, и именно эту цифру указывали все путеводители и справочники, начиная с 1860-х годов. Чуть меньше, чем в Венеции, но все же… Так оно и было в действительности. Но в 60-х годах следующего, XX, века очередная «ревизия» островного хозяйства выявила лишь… 42 острова. Таким оказался итог человеческой деятельности только одного столетия. Засыпались каналы, намывались отмели, перемещались русла ручьев и каналов, спрямлялись протоки и реки… Короче, живем мы на 42 островах, и нет уверенности, что эта цифра останется неизменной. Но красивая легенда о 101 острове – всего лишь на чуть-чуть меньше, чем в Венеции, – так и осталась жить среди петербуржцев.
Излюбленным сюжетом городского фольклора стала тема золотых кладов, оставленных будто бы теми, кто покинул Россию после революции. Мы уже знаем о легендарной люстре Елисеевского магазина, о кладе, якобы замурованном в стенах старинного елисеевского дома на Мойке. На этот раз героем легенды стал безымянный наследник умершего в эмиграции петербургского креза, сумевшего будто бы перед бегством из Петербурга спрятать золото под полом одного из номеров гостиницы «Европейская». Его наследнику удалось после войны ненадолго, в составе какой-то делегации приехать в Ленинград и поселиться в том же номере «Европейской». Едва дождавшись ночи, он лихорадочно вскрыл паркет и обнаружил-таки металлическую коробку, укрепленную мощным болтом на межэтажном перекрытии. Полночи ушло на преодоление сопротивления металла. Наконец последняя перемычка перепилена. Через мгновение гробовую тишину ленинградской ночи взорвал страшный грохот… рухнувшей в ресторанном зале хрустальной люстры. Интурист в ужасе отшатнулся от образовавшегося в полу пролома и, уж никто не знает как, постарался навсегда покинуть Россию.
Волнующая тема случайного обогащения не сходила с аскетических уст советского человека. Рассказывали истории о фантастических приработках. Героями городских легенд становились подпольные богачи – таинственные владельцы пунктов по приему утиля, кооператоры, отсидевшие по десять лет дельцы. Рассказывали про «свадьбу наследников двух промкооператорских кланов, устроенную на станции метро „Пушкинская“, мимо которой в ту ночь поезда пролетали, не останавливаясь».
Выдавалась за правду легенда об удачливом милицейском наряде на Пискаревском мемориальном кладбище. Как известно, на кладбище сложилась традиция, покидая мемориал, бросать в бассейн монеты. А вечером, после закрытия кладбища, милицейский наряд, постоянно дежуривший при мемориале, в полном составе уходил на промысел. Сержант, раздевшись, залезал с сачком в фонтан и тралил, ефрейтор стоял на страже, а рядовой складывал горсти мелочи в мешочки. Поработают, выпьют, поделят деньги и ждут следующего дежурства.
Только однажды в полночь сержанту приспичило по-большому. Вышел он в темь глухую, в дождь проливной, зашел в могильную чашу, присел, полы шинели за голову закинул. Все бы ничего, да встать обратно не может. Тянет его потусторонняя сила вниз. Осквернил, значит, святое место, оскорбил прах погребенных. Вот Бог и наказывает. Ополоумевшего от ужаса несчастного сержанта нашли через полчаса: «сидит и скулит, глаза зажмурены, уши руками зажал, а полой шинели прочно наделся на сломанное острие могильной оградки за спиной. Окликнули – скулит. Отцепили, подняли – скулит». На другой день сдали сержанта в психушку. Не гневи Бога. Не оскверняй прах. Не обогащайся.
В небогатом лексиконе советского человека появилось новое слово – «психушка», в значении – специальное отделение КГБ по излечению инакомыслящих. Вначале это воспринималось как курьез, нонсенс. В легенде о ныне покойном Алексее Григорьевиче Сорокине, известном в университетских кругах эстете и монархисте, который будто бы, садясь в такси, хлопал водителя по спине тростью и бросал: «На Подьяческую пошел, хам!», психушка – это просто больница. В истории болезни Сорокина была еще сравнительно аполитичная запись: «Предпочитает нюхать кокаин в парадных стиля барокко». Будто бы Сорокин был ею до крайности возмущен: «Это хамство. Это какое-то жлобство, я не настолько узкий человек, я люблю и модерн, и рококо…»
Но уже в 70-х годах в больницах города были выделены специальные койки для осужденных на принудительное лечение интеллигентов, в основном неугодных и строптивых художников и поэтов. По местной легенде, в больнице для умалишенных на Пятнадцатой линии Васильевского острова такая койка передавалась по наследству. Так, Алексею Хвостенко она будто бы досталась от будущего лауреата Нобелевской премии Иосифа Бродского. В то время убедить советского человека в том, что эти люди на самом деле психически больные, было достаточно легко. Еще бы! Если верить одной легенде, Иосиф Бродский, увидев однажды в детстве галерею лауреатов Нобелевской премии, будто бы задумчиво проговорил: «Я тоже буду в их числе». А художники из «круга Михаила Шемякина», по преданию, устраивали в Михайловском саду живые картины, полностью повторяющие «Завтрак на траве».
Кандидатов в пациенты подобных политических клиник было достаточно. Еще в конце пятидесятых годов разгоряченные первым обманчивым теплом пресловутой оттепели, хмельные от воздуха кажущейся свободы ленинградские фрондеры будто бы прямо на гранитной набережной Невы, против ворот Летнего сада, вывели белой масляной краской: «Да здравствует Пастернак!» Легенда молниеносно разнеслась по Ленинграду в самых фантастических вариантах. Говорили, что эту лаконичную формулу протеста против предпринятой при Хрущеве попытки скомпрометировать замечательного поэта, лауреата Нобелевской премии видели на стене Петропавловской крепости, на брусчатке Дворцовой площади, на колоннаде Исаакиевского собора – по одной букве на каждой колонне. Все попытки кагебешников уничтожить крамольную надпись, согласно легенде, заканчивались неудачей. «По утрам, когда камни обметывает ночным инеем», мятежные буквы отчетливо проступали вновь.
Впрочем, такие эпизоды были единичными. Во всяком случае, городской фольклор не отразил их массового характера. Наступило безвременье, глухое затишье, мертвый сезон в общественной жизни Ленинграда. Нет-нет, да и появлялись идиллические благостные легенды о продавце Дома книги, который в 60-годы позволял читать книжные новинки прямо у прилавка, о женщине, которая каждый год в Пасху выносила из дома пасхальную еду и раздавала ее прохожим, о некой старухе из подземного перехода на Невском проспекте, которая на собранную милостыню покупала пшено или хлеб и ежедневно скармливала их голубям в сквере перед Пушкинским театром; о первом космонавте Юрии Гагарине, который во время посещения Кронштадта задумчиво остановился у Кронштадтского футштока, откуда «ведется отсчет абсолютных высот и глубин по всей территории страны, в омывающих ее морях, в воздушном и космическом пространствах», и будто бы воскликнул: «Так вот он, пуп земли!»
Безвременье порождало определенный стиль поведения, а тот в свою очередь – соответствующие художественные образы. Согласно легенде, архитектор А. В. Жук, которому неожиданно достался выгодный и престижный заказ на строительство нового аэропорта «Пулково», собрал друзей и закатил грандиозную пьянку. Наутро, едва проснувшись, он увидел посреди комнаты перевернутый деревянный ящик из-под водки и на нем – стоящие в ряд пустые граненые стаканы. Этот образ так врезался в сознание архитектора, что он реализовал его в проекте здания нового аэровокзала, который вот уже около тридцати лет напоминает друзьям зодчего о празднике по случаю получения им правительственного заказа.
Сохранилось предание о двух памятниках, установленных в то время. Один из них мемориальный. Он поставлен в Павловске, на могиле директора Павловского дворца-музея и парка Анны Ивановны Зеленовой. Памятник в миниатюре повторяет известное парковое сооружение – колонну «Конец света». Согласно преданию, в последние годы жизни Анна Ивановна мечтала быть погребенной в холме у основания этой колонны. Партийные власти, ссылаясь на то, что парк не мемориальное кладбище, отказали ей в этом последнем желании. Друзья Анны Ивановны, памятуя о нем, заказали на ее могилу памятник, соответствующий ее прижизненной мечте.
Второе предание связано с одним из лучших образцов советской монументальной скульптуры в Ленинграде – памятником Пушкину. Он был установлен на площади Искусств в 1957 году. При его установке произошла якобы милая полуанекдотическая история, которую любил при всяком удобном случае повторять сам автор памятника Аникушин. Будто бы монтажники несколько раз пытались установить пьедестал на подготовленный фундамент, а его все заваливало на одну сторону. В конце концов усомнились в точности расчетов. Пригласили Михаила Константиновича Аникушина. Но и под его руководством пьедестал не желал принимать вертикальное положение. Еще раз проверили расчеты. Замерили высоты фундамента. Ничего не получалось. В отчаянье скульптор заглянул в узкий просвет между плоскостью фундамента и плоскостью нависшего над ним, удерживаемого мощными стальными тросами пьедестала. И замер от радостного изумления. Почти у самого края основания постамента он заметил невесть как прилипшую к камню двухкопеечную монетку. Аникушин облегченно вздохнул, отколупнул монетку, выпрямился и скомандовал: «Майна!» И пьедестал, ничуть не накренившись, занял свое расчетное положение. Как и положено. И никакого конфликта. Словно в детском телевизионном мультфильме.
