Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX и начала XXI века - Борозняк Александр Иванович

С начала 1950-х гг. в политической и научной литературе ФРГ широкое распространение получил термин «реставрация прежних отношений собственности и власти» [114]. Одним из его авторов считается католический журналист Вальтер Диркс, опубликовавший в основанном им (совместно с Ойгеном Когоном) журнале «Frankfurter Hefte» статью «Реставрационный характер эпохи». «Возрождение старого мира столь очевидно, что надо признать его как факт» [115], — писал Диркс. В наши дни не раз предпринимались попытки представить установку о реставрации как «деструктивную» или «вненаучную», как попытку «дискредитации» западногерманской демократии, как «полемический термин», исходящий со стороны коммунистов [116]. Однако при всей очевидной неточности и эмоциональной заостренности термина (разумеется, полного возврата к прежним порядкам не произошло) отказ от указанной формулировки, подчеркивает Кристоф Клессман, оставляет вне поля внимания важное политическое измерение истории ФРГ [117].

Процесс реставрации решающим образом повлиял на деформацию западногерманского исторического сознания. На страницах газет времен «экономического чуда» не часто, но все-таки можно было встретить признания такого рода: в ФРГ функционирует «быстродействующая техника забвения», здесь «забывают слишком часто и слишком быстро» [118]. Современный публицист Петер Бендер свидетельствует: «О прошлом время от времени говорили, но не извлекали из него выводов. Но и такие разговоры постепенно стихали — они мешали спокойствию и восстановлению экономики» [119]. Говоря словами Ансельма Дёринг-Мантейфеля, «вопросы, обращенные к истории, находились под знаком табу» [120]. «То, что оставалось от Третьего рейха, — с горькой иронией замечает Норберт Фрай, — превратилось в инкарнацию абстрактного зла, в национал-социализм без национал-социалистов» [121]. С точки зрения Фрая, в послевоенном западногерманском обществе происходило сохранение «тяги к самореабилитации», к «подведению черты под прошлым», преобладал «менталитет, в основе которого лежала идея “подведения черты под прошлым”» [122].

Выдающийся писатель Вольфганг Кёппен (1906–1996) в романах «Голуби в траве», «Теплица» и «Смерть в Риме», увидевших свет в первой половине 1950-х гг., представил горько-выразительную панораму этого процесса: «Все осталось по-прежнему, в заведенных испокон веков формах жизни, о которых каждый знал, что они лживы… Взаимное страхование от катастроф действовало безотказно, теперь такие, как он, снова при должности, все стало на свое место… Теперь можно вооружаться, надеть каску, пользующуюся почтением у граждан, каску, показывающую, кто стоит у власти, каску, придающую безликому государству лицо… Репутация демократии подмочена. Демократия никого не вдохновляла. А репутация диктатуры? Народ молчал… Народ считал, чему быть, того не миновать, все равно ничего не поделаешь… Жребий на этот раз снова был брошен» [123].

Как же консервативная западногерманская пресса ответила на неопровержимые суждения Кёппена? Его книги были названы образцом «сомнительно-фантастической картины действительности», критики писали, что они «действуют читателю на нервы и вызывают только раздражение», «уже с первой страницы хочется швырнуть их о стену» [124].

Едва ли можно согласиться с тезисом философа Германа Люббе, предпринявшего в начале 1980-х гг. попытку оценить (или оправдать?) отношение к нацистскому прошлому, которое господствовало в общественном сознании и в исторической науке первого послевоенного десятилетия. По утверждению Люббе, отказ от противоборства с нацистским прошлым, его «согласованное замалчивание» имели «национально-терапевтическое значение» и привели к «политической консолидации», «реконструкции государственности» [125].

Либеральные тенденции в исторической науке явно отходили на задний план. Антифашистский импульс в историографии Западной Германии был надолго исчерпан, тон стали задавать идеологи, однозначно осуждавшие режим, но стремившиеся уйти от ответа на «проклятые вопросы». Публикации о нацистских концлагерях были постепенно вытеснены с книжного рынка, их место заняли мемуары военных преступников или «попутчиков» режима.

Только-только закончилась война, а американские оккупационные власти собрали в нескольких лагерях германских генералов, захваченных в последние месяцы и недели войны войсками Великобритании и США. Среди них находились три бывших начальника генштаба (Гальдер, Цейтцлер, Гудериан), их сослуживцы в генеральских чинах (Варлимонт, Блюментритт, Хойзингер), командующие группами армий (Хейнрици, Рендулич). Сложилась парадоксальная ситуация: одни немецкие генералы находились на скамье подсудимых в Нюрнберге, а другие по прямому приказу военных властей США (в группу входило до 150 человек) уже с лета 1945 г. интенсивно работали над составлением документальных отчетов о ходе военных кампаний вермахта, преимущественно о боевых действиях на Восточном фронте.

Бывший генерал-фельдмаршал Кюхлер в марте 1947 г. указывал — как старший по званию — на недопустимость «какой-либо критики германского командования» и поставил перед подчиненными задачу «соорудить памятник германским войскам» [126]. Как признавал бывший генерал фон Швеппенбург, участники группы даже получили возможность «изымать из обращения те или иные разоблачительные документы, которые могли быть использованы на Нюрнбергском процессе» [127].

Материалы, подготовленные под американским контролем и уже имевшие на себе печать холодной войны, легли в основу многочисленных мемуаров бывших военачальников Гитлера, в избытке заполнивших позднее книжный рынок ФРГ. «Первой ласточкой» стала выпущенная в 1949 г. брошюра бывшего генерал-полковника Гальдера «Гитлер как полководец» [128]. Начала формироваться легенда о «чистом вермахте», которая как нельзя лучше отвечала обстановке международной конфронтации.

Широкое распространение тенденциозных генеральских публикаций стало фактором деформации массового исторического сознания. Именно из «резервуара лицензированных мемуаров», по оценке Ханнеса Геера и Клауса Наумана, черпались аргументы, получившие «широкое одобрение в контексте восстановления военной мощи ФРГ» [129]. Война против СССР, уверен Ульрих Герберт, «была переосмыслена в войну против большевистской угрозы», и, таким образом, создан «элемент преемственности между горячей войной против СССР и холодной войной западных демократий против советской империи» [130]. Якорем спасения представлялась идея единоличной ответственности Гитлера за германскую катастрофу и непричастности к его преступлениям немецкой правящей элиты. Этот тезис на два-три десятилетия вперед определил главную направленность западногерманской историографии Третьего рейха.

Наибольший успех выпал на долю книги «Утраченные победы» бывшего генерал-фельдмаршала фон Манштейна [131], приговоренного в 1949 г. британским трибуналом к 18 годам тюрьмы за военные преступления, совершенные на оккупированных территориях СССР. Но уже в мае 1953 г. Манштейн был выпущен на свободу, его приветствовали как «героя Крыма и Сталинграда».