Владислав Бахревский - Борис Годунов
Голос из затвора пришел не сразу, будто камешек, упавший в бездну, вернулся.
- Мертвы дела твои, Борис. Всякое твое словоложь, и всякое твое дело ложь. Утопил ты нас во лжи, Борис. Всю землю русскую утопил во лжи. Не ведаю, будет ли такой день, когда правда, зарезанная тобою, оживет и вернется.
Борис шапкою заткнул окошко. Стоял с бьющимся сердцем.
- За что?
И вспомнил счастливые минуты приезда дочери. Да, он не все сказал ей. После того, как Самозванца убили под Добрыничами, всех сдавшихся в плен и множество крестьян Комарицкой волости, присягнувших "царевичу", перевешали на деревьях за ноги. Стреляли по ним из луков, из пищалей... Но кто тешил ненависть свою страданиями врагов своих? Ему те смерти были нужны? То бояре со страху над безоружными глумились. Говорят, "царевич" мог верх взять. Уж так кинулся, уж так бил и гнал, удержу не зная! Басманов пушками смирил.
- Да хоть и ложь! Нету его, искателя моей смерти! - взял шапку, побрел прочь, вдоль стены. Стена была высокая, кирпичная, вечная.
- Можно ли царством править одною правдою?
Подумал о Боге. И ужаснулся дерзости, и сказал, теряя волю:
- Можно ли царством править одною ложью...
Затылок стал тяжел, как гиря. Хотелось лечь в постель, в лебяжье тепло, в царственную негу, но пошел в
храм, отстоял вечерню и полунощницу.
Утром приехал в Сергиев монастырь гонец от войска:
- Самозванец жив. В Путивле сидит. И вместе с ним, с Дмитрием Иоанновичем, сидит в Путивле беглый чернец и чародей Гришка Отрепьев.
Переменилось Кремлевское житье. Хлеб на царском столе и тот черствый, блюда - разогретые объедки.
- Все можно проесть! Само царство Божие! Чем он плох, пирог откусанный? Не змея же его кусала. Еще вкусней, чем свежий.
Царевич Федор, слушая отца и ни в чем ему не переча, брал кусок надкусанного пирога, ел, не испытывая брезгливости. Отца было жалко.
После обеда государь, взяв наследника за руку, отправлялся по кремлевским кладовым смотреть замки и запоры. Ни единого часа без Федора не мог прожить, даже па послеобеденный сон укладывал в своей опочивальне.
- Царевичу полезно движение. У него нездоровая полнота и бледность. Ему бы на охоту, - осторожно советовал Борису личный доктор.
- Один сын все равно что ни одного сына. Я во всякий час могу вспомнить важное, что должно знать царствующему. У меня времени нет жить вдали от моего наследника.
После дневного сна сидели в Думе, обговорили, как принимать посла английского короля Якова, слушали гонца из-под Кром. Война шла долгая, непонятная. Десятки тысяч не могли рассеять каких-нибудь две-три тысячи. Деревянную стену Кроом сожгли пушками, но воевода Михаила Салтыков на приступ не решился, наряд от города отвел.
- Изменник, - прошептал Годунов белыми губами.
- Нет, государь, - возразил гонец. - Казаки, что сидят в Кромах, в землю зарылись. Пушками земли не переворошить.
- Как же все медленно у нас делается! - Годунов сокрушенно покачал головою," и шапка Мономаха съехала набок, сверкающий огонек на кресте замигал и погас. - Меня иной раз сомнение разбирает: живем ли мы все.
Может, спим?
Сошел с трона, и Федор тотчас покинул свой, меньшой, стоявший возле царского.
- Некуда деть себя, - шепнул Борис сыну, ловя ртом воздух, как задохнувшаяся подо льдом рыба, чуть не бегом выскочил из дворца на морозный воздух. И тотчас начал покашливать, но во дворец идти, как в немочь. Побрел к Ивану Великому, к дитяте своему, в небеса устремленному.
На крыльце колокольни, невзирая на холод, сидела, кушала пирожок с клюковкой провидица Алена. Борис запнулся, увидя юродивую, повернул было, но Алена поднялась навстречу, протягивая пирожок, и уговаривая ласковым, теплым, как печурка, голоском:
- Скушай на прощанье! Авось вспомнишь Алену.
Скушай!
- Отчего же та прощанье? - Борис смотрел на юродивую через плечо, приказывая себе уйти и не уходя.
- Кисленько, с ледяшечкой. Тебе-то, чай, жарко будет.
- Где жарко?
- Да там! - пророчица вздохнула, и глупейшая улыбка расползлась по мокрым ее губам.
- Что ты такое говоришь, Алена? - укорил юродивую Борис.
Она уронила пирожок в снег, подняла, ткнула царю в руки.
- Ешь! Скоро уж ничего тебе не надо будет.
- Скоро? -
- Скоро.
Алена заплакала и села на ступени. И Борис заплакал.
Такой он был старый, так дрожал, что у Федора губы свело до ломоты - ни слова сказать, ни всхлипнуть.
- Озяб! - испугался Борис за Федю. - Пошли, царевич мой милый, пошли. А ты, Алена, помолись за нас.
Помолись, голубиная душа.
И стал перед пророчицей на колени.
- Богом тебя молю! Открой! Где место моей душе?
- Где ж царю быть? Он на земле в раю, а на небе тоже, чай, рядом с Иисусом Христом.
- Не утешай меня, Алена. Я один о себе знаю. Молись за меня.
И косился, косился на пирожок с клюковкой.
Миновала зима. Смыло снег мутными потоками.
Опережая дождевые тучи, летели на гнездовья птицы.
Борис Федорович, глядя из окошка в сад, на стайку синиц, облепивших голую яблоню, засмеялся.
- Нет уж, милые! Ваше время кончилось. Летите с Богом в темные леса. Нам соловушку послушать невтерпеж.
Кладовые были отворены. Обеды пошли, как в былые времена, воистину царские, без чудачеств.
- Много ли Самозванец достиг? Чинами сыплет, как поле сеет! - Борис за столом был весел, глаза умные, в лице сполохи наитайнейших мечтаний и уже содеянного.
Понравилось сказанное, ловторил. - Как поле сеет! А кто прельстился? Один Мосальский, ибо худороднее последнего жеребца на моей конюшне. В бояре сиганул! В ближние! Кто в канцлерах? - Богдашка Сутупов! Хранитель царской печати. Да он у нас перья чинил, и то плохо. Были дурака. Роща Долгорукий, Гришка'Шаховский, Борька Лыков, Измайлов, Татев, Туренин. Ну еще какие-то Челюсткин, Арцыбашев. Вот и вся свита. Роща в плен попал. Лыков присягнул, голову спасая. Да и прочие.
Борис говорил, а сам все ел, ел. Соскучился по хорошей пище, по вину, по застолью с умными людьми, умеющими слушать, беседовать о предметах, достойных царского внимания.
За столом были Федор, доктора, учителя Федора, офицеры из немцев.
- Весна оживила меня! - Борис отпил глоток фряжского вина, наслаждаясь букетом. - Жить бы этак, отведывая сладкого и сравнивая одно с другим. И многие, многие живут в неге, ища удовольствий. А нам иное.
Иные времена. Ну да ладно. Весною землю метут, вот и нам надо весь мусор метлою по сторонам, чтоб чихали те, кто тряс мешки в нашу сторону.
Борис выпил еще одну чашу, за своих гостей, и встал из-за стола.
- Мне гороскоп из Англии привезли, - Борис лгал, гороскоп ему составили в Москве, астролога из Ливонии доставили. - Звезды указывают мне открыть глаза и поглядеть, кому доверяю водить войска. Оглядитесь и вы, друзья! Мне нужен от вас добрый и ясный свет.
"А вечером позовет ворожею Дарьицу, - подумал Федор. - Дарьица ныне сильнее думы".
Послеобеденный сон для Федора был густ и тяжел, Просыпался как камнем придавленный.
И на этот раз и камень был, и на ногах путы, но еще и голос:
- Федя! Умираю!
С подушки отца одни глаза. Кинулся к страже, к слугам, к матери.
Первыми примчались бояре. Потом уж врачи. За врачами - священство.
Патриарх Иов, приблизясь к постели, спросил государя:
- Не желаешь ли, чтоб Дума при глазах своих присягнула царевичу Федору?
Борис дрожал. Кожа его отошла от тела и шевелилась, исторгая смертный пот.
- Как Богу угодно! Как народу угодно! - нашел глазами Федю. - Ах, не сказал тебе...
И провалился в забытье.
Врачи, похлопотав над умирающим, уступили место монахам.
И вот уже не царь лежал на лебяжьем пуху, но схимник Боголеп.
Борис очнулся, увидел себя в черном, с знаком схимы, и глаза его сверкнули сумасшедшей радостью: перехитрил! Сатану перехитрил!
И тотчас лицо озарила печаль. Печаль о бессмысленности всего что возвышает человека в жизни и что для вечности гири, тянущие в пропасть, в сумерки пустоты, где нет Бога.
Мария Григорьевна, стоя рядом с Федором, принимала присягу бояр и священства, себе и сыну, и когда недолгая цепочка иссякла, постояла у постели, любуясь мужем своим.
- Царь! - вырвалось у нее из души. - Царь!
