Иосиф Бентковский - Женщина-калмычка Большедербетского улуса в физиологическом, религиозном и социальном отношениях
О грамотности долго не могло быть речи у монголов, потому что язык тибетский долго был языком исповедуемой ими буддийской религии — языком, не понятным для народа. Только в первой половине XIII столетия лама Сакия Пандита первый изобрел монгольские буквы (пилообразные) числом 44, которых, впрочем, недостаточно оказалось для выражения всех звуков монгольского языка. Поэтому около 1260 года другой лама Покеба по приказанию Хубилай-хана изобрел новые буквы (квадратные, по образу тибетских и японских), но и те не вошли в общее употребление по причине множества букв (1000), выражающих целые слоги, пока наконец лама Чойкги-очир в первых годах XIV века не усовершенствовал ныне употребляемых калмыками письмен. С того только времени обучение грамотности перешло в руки духовенства и служит дополнением домашнего воспитания.
Теперь мальчиков лет 8-10 более достаточные калмыки отдают на выучку гелюнгам, которые, к чести их сказать, берут за это недорого, — рубля 3–4, не более, не считая изредко делаемых им приношений съестными припасами, что, во всяком случае, не тягостно для родителей, так как ученик все время находится уже на иждивении гелюнга. Девочки обучаются грамоте дома, под надзором матери, если не самою, то приглашенным гелюнгом. Впрочем, бедный калмык считает грамоту лишнею роскошью для дочери.
Русскую грамоту знают немногие калмыки, и только те из них, которые обучались в астраханском калмыцком училище или в Ставрополе. О школе, учрежденной в 1865 году при ставке Большедербетского улуса, умалчиваем — в ней только 6 учеников. Были примеры, что буддисты получали высшее университетское образование. Так, калмык Федор Иванов, родившийся около 1765 года на границе России с Китаем и доставленный в Петербург в 1770 году, взят был Императрицею Екатериною II и отдан на воспитание наследной принцессе Баденской Амалии и окончил курс наук в Лондоне. Следует указать и на Дорджи Баизарова (бурята), известного глубокою ученостью, но, к сожалению, рано скончавшегося для науки. Далее — на десяток-другой сыновей лучших калмыцких фамилий, воспитанных в кадетских корпусах в разные времена; наконец, на трех знакомых нам православных священников (урожденных калмыков), окончивших семинарское образование в Астрахани с правами студентов. Все они дали неопровержимое доказательство, что монгольские способности ничуть не хуже славянских.
Большедербетские калмыки могут похвалиться, что из их племени вышли и женщины, блистательно доказавшие, что и их пол не менее способен к усвоению европейской цивилизацию, но, к сожалению, эти счастливые примеры не более как редкие исключения, доказывающие, впрочем, что можно бы сделать из этого народа, одаренного, несомненно, хорошими умственными способностями. Между тем огромная масса монгольских племен, обитающих на необозримых степях империи, давно уже ждет и, быть может, долго еще будет ожидать, пока мы, горячим участием и мощным содействием, успеем сделать их полезными деятелями на поприще нашей культуры.
В начале прошлого столетия, если не раньше, начались сношения калмыков с кабардинцами и другими затеречными народами, частью для меновой торговли, а больше, кажется, для поживы, так как жалобы горцев на угон калмыками лошадей и ясырей долго обеспокоивали наше правительство, пока Дондук-Омбо, внук Люки-хана и шестой калмыцкий хан в России, не женился на кабардинке Джана, дочери баксанского князя. Сделал ли это Дондук-Омбо из политических видов или по личной склонности, вопрос не в том, по крайней мере, с того времени сильною рукою он сумел обуздать своеволие калмыков, а главное, он первый освежил монгольскую расу притоком азиатской крови. Несомненно, пример его нашел подражателей, особенно в 1736 году, когда Дондук-Омбо во главе 20000 калмыков одержал блистательную победу между Кубанью и Урупом и забрал в плен 11000 кубанских татар, их жен и детей со всем имуществом. Пленные не были возвращены и окончательно слились с калмыками. Оттого теперь между калмыками попадается очень мало чисто монгольских типов, а чаще с заметным азиатским оттенком.
Интересно знать, какие особенные качества могли внести в калмыцкую жизнь кабардинки; подобно тому, как за восемнадцать веков до них китайские княжны внесли систему воспитания, и женские костюмы, и этикет? Обычаев своих, конечно, они не ввели, а сами, думаем, рады были, что отделались от азиатской, затворнической жизни. Домашнего воспитания тоже не изменили ни в чем, так как, понятно, матерям приятнее было не разлучаться с сыновьями, чем отдавать их аталыкам на воспитание. Богатому женскому костюму в китайском вкусе кабардинки тоже отдали решительное предпочтение. Они только сочли нужным украсить его серебряными галунами, шелковыми тесь-мами, шнурками, петлями и тому подобными вышитыми или плетеными узорами в кабардинском вкусе, что, как известно, многие калмыки чрезвычайно хорошо теперь делают. Таким образом, к монгольскому трудолюбию и терпению азиатские женщины присоединили только свое трудолюбие и терпение, отчего, конечно, экономическая жизнь калмыков не осталась в убытке.
Попытаемся описать одну женскую работу, показавшуюся нам более интересною как ее при нас исполняла молодая зайсангша Серен-гелюль. Она выделывала узоры на атласном кисете для своего мужа. Искусство заключается в том, что Серен-гелюль в одно и то же время плела шнурок и накладывала узор. Она это делала так. Десять (по числу пальцев) серебряных и шелковых разноцветных ниток она связала в одном конце узлом и прикрепила на начальной точке узора посредством иголки и особой шелковой нитки. Потом на противоположном конце каждой нитки длиною около аршина она поделала петли такой величины, которая позволяла бы свободно перекидывать петлю с одного пальца правой руки на другой палец левой и обратно. От такого способа перемещения ниток с одной руки на другую плетется шнурок; а от умения и вкуса располагать цветами и серебром ниток образуется узор шнурка. После каждой, так сказать, манипуляции шнурок пришивается к материи иголкою, которой не выдергивают до следующего перемещения ниток, что способствует правильному плетению шнурка. Так мало-помалу выкладывается весь узор, что выходит и оригинально, и мило.
Если бы у нас когда-нибудь состоялась всероссийская выставка исключительно женских изделий, и вообще всего, что сделано трудами женщины по всем отраслям знаний, то калмычки — мы в том уверены — явились бы на нее довольно разнообразным экспонентками. Такая выставка — конечно, не ради калмычек — не говоря о ее научном и экономическом значении, тем желательнее, что теперь, хотя труд женщины по всем отраслям искусств и производства и допускается на всевозможные выставки, тем не менее он остается как будто на втором плане, а часто даже совершенно эксплуатируется трудом мужской половины человеческого рода.
Народные игры выражают до известной степени характер, наклонности и эстетическое чувство народа; а участие в них женщины рельефнее обрисовывает степень народного интеллектуального развития. Такое значение в древности имели римские цирки, олимпийские игры, такое значение до сих пор имеет бой быков в Испании. Новейшая европейская цивилизация давно уже умела вытеснить даровые игры, доставлявшие нашим прабабушкам и прадедам приятное развлечение в часы досуга, и заменить их более изысканными, но зато и более ценными способами проводить время. Некоторые старинные игры находят еще убежище кое-где среди низших классов народа, и то, быть может, только до времени. — Игры не чужды и калмыкам. Интересно, что у калмыков находим такие игры, какие есть и у нас. Мы не беремся решить вопроса, кто у кого сделал позаимствование, но, принимая в соображение, что замкнутость калмыков, вытекающая более всего из преувеличенного уважения к старине, слишком упорно и недоверчиво относится ко всему, что только имеет для него интерес новизны, склоняемся к мысли, что едва ли калмыки усвоили наши игры с целью доставить себе приятное препровождение от житейских забот времени — потребность, равно ощущаемая и необходимая как в доме славянина, так и в кибитке калмыка…
Мы не займем читателя подробным рассказом о «борьбе», главной характерической игре калмыков — игре, в которой монголы соединили весь пафос своей прошлой боевой и политической жизни и к которой они с детства приучали весь народ, игре, так дико пародируемой нашим «кулачным боем». Со смертью Нойона Очира-Хапчукова игра эта перешла в область грустных воспоминаний калмыков Большедербетского улуса. Но и затем считаем нелишним хотя кратко объяснить ход «борьбы», этой древней монгольской национальной игры.
В ней должно участвовать непременно две партии: или улус против улуса, или же одну сторону составляет партия владельца, а другую — духовенство. Число борцов заранее определено: в первом случае по обоюдному согласию сторон, а во втором волею владельца; но в обоих число борцов каждой партии должно быть одинаковое. О дне борьбы оповещают заранее, что считается и вызовом охотников; но при том берут в соображение неизбежные хлопоты и назначают срок, достаточный для приготовления к борьбе. Само собою разумеется, каждая партия настолько заинтересована предстоящим событием, что не жалеет никаких средств и способов для приглашения на свою сторону известных и отличившихся уже своею силою борцов, которым заблаговременно составляют именной список. Каждый из будущих борцов приглашает себе секунданта; а затем обе партии избирают по равному числу «судей борьбы», которые, в свою очередь, избирают из своей среды «главного судью».
