Иван Божерянов - Легенды старого Петербурга (сборник)
ПЕТЕРБУРГ В ОСЕНЬ 1796 ГОДА
IСтолица наша в августе и сентябре 1796 г. переживала веселое время. Праздники, балы и всякого рода увеселения происходили ежедневно по случаю приезда сюда шведского короля Густава IV под именем графа Гага, к прибытию которого Державин написал четверостишие:
«Ты скрыл величество, но видим и в ночи
Светила северна сияющи лучи.
Теки на высоту свой блеск соединить
С прекраснейшей из звезд, чтоб смертным счастье лить!..»
Все в Петербурге знали, что Густав приехал в качестве жениха Великой Княжны Александры Павловны, а потому, как только разнеслась весть об его прибытии, весь город пришел в движение, всем хотелось взглянуть на него не только как на короля, но как на лицо, готовое вступить в родство с царским семейством.
Известная всем картина профессора Якоби «Король-жених», приложенная несколько лет тому назад к «Ниве», прекрасно воспроизводит стройную фигуру короля, который, по словам гр(афа) А. Р. Воронцова, был «среднего роста, волосы имел рыжие и большие глаза под цвет волос, которые выражали только хладнокровие».
Приехав в Петербург 13 августа, король остановился в доме шведского посланника барона Стединга, а через два дня он представлялся императрице Екатерине II, которая приехала из Царского Села в Петербург и, прожив несколько дней в Таврическом дворце, переселилась в Зимний, чтобы принять там короля и давать в честь его, в Эрмитаже, блестящие праздники и спектакли.
Представ в первый раз пред Государыней, Густав подошел к ней и хотел поцеловать ее руку, но Екатерина не допустила этого, сказав:
— Я никогда не забуду, что граф Гага — король.
— Если Ваше Величество, — ответил находчивый 18-летний король, — не желаете дозволить мне такой чести, как Императрица, то позвольте, по крайней мере, оказать эту честь, как женщине, к которой я исполнен не только уважения, но и удивления.
Словом, Екатерина после первого свидания с Густавом была от него в восхищении и говорила своим приближенным, что сама влюбилась в него. Впрочем, король нравился всем: он был вежлив, прост и обходителен, каждое слово его было обдумано: он обращал внимание на серьезные предметы, и его рассудительные разговоры казались даже несвойственными юношескому возрасту. Тот же Воронцов писал о нем следующие строки:
«Король говорит мало, ничего не скажет не кстати, голос его басистый и монотонный. Он пристрастен к военному искусству и желает подражать Карлу XII. С тех пор, как он в Петербурге, он еще ни разу не улыбнулся».
Совсем иное впечатление производил спутник короля, его дядя-регент, о котором гр(аф) Воронцов в письме к своему брату в Лондон писал, «что он смахивает на шарлатана, с игривостью ума соединяет манеры полишинеля, и это придает ему вид старого шалуна».
Кроме того, регент противодействовал предполагаемому браку и едва ли не затем только приехал в Петербург, чтобы наделать Императрице неприятностей.
Особенно Екатерина была оскорблена тем, что ее внучке предпочли некрасивую и горбатую дочь герцогини Мекленбургской. Посланному в июне 1796 г. из Стокгольма в Петербург с таким извещением графу Шверину было дано знать, что Государыня не желает его принять, почему он возвратился назад.
IIВ это время в Петербурге стали готовиться к войне со шведами, но вскоре обстоятельства изменились, так как король, ссылаясь на нездоровье, стал просить регента отложить свой брак до его совершеннолетия. Это было, говорят, делом партии придворных, недовольных регентом и сочувствовавших России; эти люди распускали слух, что король заочно, по письмам и портрету, страстно влюблен в Великую Княжну Александру Павловну. И это, кажется, была правда, так как при первой встрече с невестой король покраснел, а на щеках Великой Княжны вспыхнул жгучий румянец и на глазах выступили слезы. Оба они смешались, застыдились и не могли промолвить друг другу ни одного слова, но Екатерина ободрила их, отрекомендовав взаимно жениха и невесту.
Через несколько дней после этого был дан обед для короля в Таврическом дворце, после которого Императрица вышла в сад и села на скамейку; возле нее присел и Густав. Остальное общество пило кофе в отдалении на лужайке. Король сказал, что, пользуясь этой удобной минутой, открывает ей свое сердце, и затем высказал, что чувствует непреодолимую любовь к ее внучке Александре, с которой желал бы вступить в брак.
Заявление это было по душе Екатерине, но она, тем не менее, напомнила Г уставу о том затруднении, в какое он ставит ее и Великую Княжну, имея разом двух невест. Король согласился со справедливостью такого замечания, но просил Императрицу предварительно дать свое согласие на его предложение и хранить все дело в тайне.
Екатерина потребовала несколько дней на размышление.
19-го августа, на балу у графа Самойлова, тогдашнего генерал-прокурора, дом которого теперь занимает с. — петербургский градоначальник, король спросил, когда ее величество исполнит свое обещание. Императрица отвечала, что исполнит тотчас же, как только он освободится от своих обязательств с герцогинею Мекленбургской и что тогда она будет готова выслушать формальное его предложение.
После этого, разговор между ними перешел на другие предметы, и когда Екатерина встала, чтобы идти в большую залу, то Густав задержал ее, сказав:
— Как честный человек, я обязан теперь же объявить, что основные законы Швеции требуют, чтобы королева исповедывала одну религию с королем.
— Мне известно, — ответила Императрица, — что законы в Швеции были чужды веротерпимости в начале введения там лютеранства, но впоследствии покойный-король, ваш отец, издал, при участии самих лютеранских епископов, новый закон, который дозволяет всем, не исключая и короля, вступать в брак с невестой, исповедующей ту религию, которую она найдет подходящею.
Не отвергая этого, Густав выразил опасение, чтобы умы его подданных не взволновались против него.
— Вашему величеству лучше знать, как следует поступать, — заметила Екатерина и медленно вышла в большую залу.
Вопрос о разноверии будущей четы стал беспокоить Екатерину; что касается отказа сопернице ее внучки, то насчет этого она была спокойна, так как писала Гримму [61] следующие строки: «Говорят, будто курьер уже готов отправиться с формальным отказом к принцессе Мекленбургской. Прежде этого я, конечно, не могла и слышать о предложении. Но нужно сказать правду: он не может скрыть своей любви. Молодой человек приехал сюда грустный, задумчивый, смущенный, а теперь его не узнать; весь он проникнут радостью и счастьем».
Балы, дававшиеся в Петербурге в честь короля, служили местом сближения жениха и невесты. Во время танцев они постоянно составляли одну пару и могли говорить без надзора.
Богачи-вельможи: Орловы, Безбородко и Строганов, бывшие несравненно богаче самого Густава, которого Екатерина называла «roitelet» — королек, подсмеиваясь над его пышностью, задавали жениху роскошные пиры. Высшее общество того времени веселилось, и престарелая Екатерина, казалось, от радости помолодела на несколько лет.
Она ездила на эти балы, но так как была уже слаба ногами и с трудом могла подыматься на лестницы, то в тех домах, где давались балы, устраивали вместо лестниц покатые, богато отделанные всходы. Граф Безбородко, изумивший короля необыкновенной роскошью своего дома (на Гагаринской набережной, теперь А. Г. Елисеева)[62] и богатством своей обстановки, на устройство одного только такого всхода истратил 5000 руб.
Кроме балов, короля потешали фейерверками, над изготовлением которых хлопотал один из искуснейших пиротехников, генерал Мелиссино.
Угощали также Густава смотрами и парадами войск, не забыты были и спектакли, причем случился следующий курьез. Назначили к представлению балет: «Обманутый опекун», но Императрица отменила представление этого балета, который мог бы показаться намеком на королевского опекуна, герцога Зюдерманландского.
IIIДело шло к концу, и Императрица, довольная сватовством, пожаловала французу-швейцарцу Кристину, негласно занимавшемуся этим делом, 300 душ крестьян и чин надворного советника. Этот Кристин, говорит Дризен[63], автор статьи «Густав IV и Великая Княжна Александра Павловна», принадлежал к числу исключительных натур, которые одновременно обладают и необыкновенным даром слова, обширными познаниями и громадным навыком в сложных дипломатических поручениях.
Державин принялся сочинять стихи и написал хор, который предполагалось исполнить при обручении царственной четы. Начинался этот хор так:
«Орлы и львы соединились,
Героев храбрых полк возрос,
С громами громы породнились,
Поцеловался с шведом росс».
Упоминая об орлах и львах, поэт намекает на соединение двух государственных гербов — России и Швеции.
