Михаил Серяков - Радигост и Сварог. Славянские боги
Однако бог неба был связан не только с процессом перехода девушки к статусу замужней женщины, но, как будет показано ниже, и с переходом души в загробный мир. В результате того, что обоими этими процессами ведал один бог, возникла непонятная, на первый взгляд, генетическая связь между свадебным и похоронным ритуалами, неоднократно отмечавшаяся исследователями: «Существует достаточное число внешних и даже весьма показательных данных, которые если не прямо, то во всяком случае косвенно свидетельствуют в пользу предположения об общих представлениях, лежащих в основе свадебного и похоронного ритуалов. К ним относится, например, хорошо известный как по записям XIX в., так и по современным записям факт, что в досвадебный период невеста ходит в темной, «печальной» одежде, т. е. совершенно так, как того требуют траурные обычаи» (Еремина В. И. Ритуал и фольклор, Л., 1991, с. 84). Поскольку посредством свадьбы невеста переходила в новую социальную категорию, то подобный переход осуществлялся через прекращение добрачного существования, символическое умирание бывшей незамужней девушки. Как отмечает В. И. Еремина, одним из способов прохождения через эту символическую смерть в фольклоре является один из уже встречавшихся нам образов, а именно — переправа через реку: «Очень четко взаимосвязь смерти и брака прослеживается в свадебной поэзии, где река оказывается границей, разделяющей до- и послесвадебные формы существования, связанные с идеей обязательного прохождения фазы временной смерти и возможного дальнейшего возрождения, т. е. центральным смысловым моментом обряда инициации. В свадебной поэзии перевоз осуществляет всегда сам суженый. В уплату за перевоз он требует саму девицу…» (там же, с. 156). С другой стороны, и в древнерусском языческом похоронном ритуале присутствуют многие черты ритуала свадебного: это и сожжение покойного вместе с его любимой женой, а если мужчина умирал холостой, то его, по свидетельству аль-Масуди, женили посмертно: «Когда умирает мужчина, то сожигается с ним жена его живою; если же умирает женщина, то муж не сожигается; а если умирает у них холостой, то его женят по смерти» (Гаркави А. Я. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских, СПб., 1870, с. 129). К этой же связи следует отнести и веселье на похоронах, и зафиксированный впоследствии на Руси обычай хоронить умершего в его свадебной одежде.
С другой стороны, чисто этимологически прослеживается связь явлений, так или иначе соотносящихся с этим божеством, с названиями парней: «Этимология слав. otrokъ проста и понятна. Это сравнительно позднее славянское образование мужского рода, сложение приставки ot- и rok-, ср. слав. Rekti «говорить», «сказать». Таким образом, otrokъ = «не говорящий», вернее «тот, кому отказано в праве говорить».
Слав. otrokъ обозначало юношу, подростка, который еще не получил право голоса зрелого мужчины…
Из прочих названий: слав. molde, — ete, производное от с. — слав. moldъ, русск. «молодой», произведенного, в свою очередь, от mol-, и.-е. mel- «молоть», «дробить», «размягчать» с помощью индоевропейского суффикса — dh-, с первоначальным значением результата, достигнутого состояния. Таким образом, moldъ = «мягкий», «нежный» (только в возрастном смысле) (Трубачев О. Н. История славянских терминов родства, М., 1959, с. 47–48). В третьей главе мы подробно рассмотрим вопрос о связи Сварога с речью и, в более широком контексте, со звуком. С другой стороны, второе название молодого парня этимологически соотносится со словами «молоть», «молот», что напрямую перекликается с семантикой образа бога-кузнеца. В этой связи нелишним будет вспомнить роль кузнеца в обрядах инициации, связанных с превращением подростка в полноправного мужчину, героя, встречающихся в различных индоевропейских традициях. Наиболее яркий пример — небесный кузнец Курдалагон в осетинском эпосе, который закаливал в своем кузнечном горне главных нартских богатырей, делая их неуязвимыми для обычного человеческого оружия. Неоднократно встречается этот мотив и в кельтской традиции: «Кузнец играет чрезвычайно важную роль и в повестях о детских подвигах Кухулина и Финна, что неудивительно, ведь, согласно традиционным представлениям, само ремесло кузнеца обладает сверхъестественной природой, и во многих частях земного шара существует тесная связь между обработкой металла и алхимией, кузнецом и посвящением в «братства мужей». Мотив кузнеца, помогающего неофиту при инициации, присутствует также в ирландской повести о Ньяле и четырех его сводных братьях. (…) В некоторых традициях кузница символизирует огненное чрево чудовища, и испытание у кузнеца можно рассматривать как второе, огненное рождение юношей для новой роли» (Рис. А., Рис. Б. Наследие кельтов, М., 1999, с. 289). В чистом виде аналогичных представлений отечественный фольклор не сохранил, но о том, что они были, свидетельствуют как рассмотренные выше заговоры от оружия, где главную роль играет кузнец, так и его роль в жизни деревенской молодежи XIX века. Последнюю Т. Б. Щепанская описывает следующим образом: «Деревенские парни заказывали или сами делали в кузнице трестки — заостренные с одного конца, загнутые с другого орудия из металлических прутьев (или зубьев брошенной колхозной бороны). Эти трестки, заметим, играли роль знаков их предбрачного статуса во время деревенских гуляний. С этими тресками парни выходили биться стенка на стенку с парнями из других деревень (с других улиц, концов села). Если учесть, что праздничные драки играли роль своеобразной мужской инициации, то кузнец, изготавливавший (или наблюдавший за изготовлением) трестки, выступал в роли инициатора» (Щепанская Т. Б. Мужская магия и статус специалиста (по материалам русской деревни конца XIX–XX вв.) // Мужской сборник, вып. 1, М., 2001, с. 24). То, что символ предбрачного статуса изготавливался из земледельческого орудия, становится понятно в свете рассмотренного соответствия плуг — фаллос. Кузнец же и в XIX в. был связан с процессом изготовления этого символа, служившего как показателем готовности юноши к вступлению в брак, так и его оружием во время деревенских драк-инициаций. На основе этих материалов мы можем предположить, что с богом-кузнецом было связано не только проведение самого свадебного обряда, но под его особым покровительством находились достигшие предбрачного возраста молодые люди обоего пола.
Глава 2 Хлеб, мед и дом в контексте культа Сварога
В предыдущей главе мы рассмотрели миф о браке Сварога-Неба и Матери Сырой Земли, имеющий индоевропейские параллели (вспомним хотя бы греческий миф о союзе Неба-Урана и Земли-Геи). Следует отметить, что уже с индоевропейских времен пахота земли символически воспроизводила этот первый в мире половой акт. Сексуальная символика земледельческих работ появляется еще в период индоевропейской общности, о чем красноречиво свидетельствует сходство соответствующих ритуалов и идей у различных народов этой языковой группы. В Индии слово «лангалам» обозначало не только плуг, но и фаллос. Бог Индра, убивший Вритру и проложивший русла рек (Ф. Б. Я. Кейпер довольно обоснованно предположил, что в основе этого весьма распространенного ведийского мифа лежал процесс человеческого зачатия; аналогичную победу над змеем и прорытие русла рек восточнославянская традиция приписывает и божьему ковалю), издревле является господином плуга или вспаханной им борозды, упоминаясь в этом качестве среди других божеств поля: «Индра пусть вдавит борозду!» (РВ IV, 57, 7). В иранской «Авесте» (Вендидад, III, 25–27) мы встречаем прямое отождествление женщины с землей и их оплодотворение соответственно мужем и пахарем: «Тот, кто обрабатывает эту землю… левой рукой и правой, правой рукой и левой, тот воздает (земле) прибыль. Это подобно тому, как любящий муж дарует сына или другое благо своей возлюбленной жене, покоящейся на мягком ложе. (…) Так говорит (ему) земля: «О ты, человек, который обрабатывает меня левой рукой и правой, правой рукой и левой, поистине буду я рожать без устали, производя всякое пропитание и обильный урожай» (Брагинский И. С. Из истории таджикской народной поэзии, М., 1956, с. 39). С другой стороны, в Греции поэт Гесиод советовал своим слушателям проводить все работы на земле следующим образом:
Но сеешь ли ты, или жнешь, или пашешь —
Голым работай всегда!
Только так приведешь к окончанью
Вовремя всякое дело Деметры. И вовремя будет
Все у тебя возрастать. Недостатка ни в чем не узнаешь
И по чужим безуспешно домам побираться не будешь.
Странный совет всегда работать на земле голым становится понятным, если учесть, что пахарь в этот момент уподоблялся Урану, божественному супругу Земли, которая рожает, лишь зачав от бога неба.
Аналогичный обычай ритуальной наготы при посеве на Руси фиксировался этнографами вплоть до XX века: «Обычай обнажения при посеве, отмеченный в XIX в., сохранялся местами до начала XX в. А. Д. Зернов упоминает о том, что в Московской губ. «сеяли лен без порток или вовсе голыми». В Олонецкой губ. женщины, уходя сеять лен, надевали новую льняную рубаху, но при севе снимали ее (а мужчины порты), «чтобы лен вышел хорошим». (…) Обнажение было принято при посадке огородных культур. В Сибири сеяли репу нагишом; посадив капусту, женщины и девушки обегали участок без юбок или совсем обнаженные, с распущенными волосами. Обнаженное человеческое тело в соприкосновении с почвой имело, видимо, продуцирующее значение, а также было апотропейным средством (как видно из календарных обрядов и обряда с новорожденными)» (Маслова Г. С. Народная одежда в восточнославянских традиционных обычаях и обрядах XIX — начала XX в., М., 1984, c. 116). Стоит отметить, что крестьяне в XIX в. уже смутно представляли смысл этого древнего обычая, сообщая исследователям, что так они обманывают лен, который, увидя их голыми, примет их за бедных и сжалится над ними. Весьма часто для увеличения урожая льна по полю катали священника: «В д. Нежино Московской области женщины катали по озими или льну священника или дьякона, чтобы посев был тучен и спор, а в некоторых селах Рязанской губернии, чтобы уродился хороший лен, при этом приговаривали: «Каков попок, таков и ленок»… В приведенных примерах женщины катались не сами, а валили на землю священника или дьякона во всем облачении, что, видимо, придавало обряду в их глазах большую силу…» (Соколова В. К. Весенне-летние обряды русских, украинцев и белорусов XIX — начало XX века, М., 1979, с. 151). Очевидно, что в данном случае христианский священнослужитель, вынужденный терпеть подобные манипуляции со стороны своей паствы, заменил собой языческого волхва. До крещения Руси последний во время посева явно символизировал собой Сварога и для хорошего урожая вступал в брак с землей, чем и объясняется запрет «для мужей и отроков» лежать на земле ниц в средневековом духовнике: «Грех есть легше чреви на земли, опитемии 12 дней, поклон 60 на день». Подобные действия даже православным духовенством приравнивались к словесному или физическому оскорблению родителей: «Аще отцу или матери лаял, или бил, или, на земле лежа ниц, как на жене играл, 15 дни (епитимия)» (Комарович В. Л. Культ рода и земли в княжеской среде XI–XIII вв. // ТОДРЛ, т. 16, 1960, с. 99). Следует также подчеркнуть, что еще в христианские времена лен находился в тесной связи с культом Кузьмы-Демьяна: «Покровительство Космы и Дамиана распространялось и на выращивание льна. В Ярославской губернии вплоть до 30-х гг. XX в. весной перед посевом льна устраивали службу святым» (Макашина Т. С. Святые Косма и Дамиан в русском фольклоре // Живая старина, 1994, № 3, с. 21). Возможно, именно этим обстоятельством и объясняется большое число связанных с выращиванием льна приемов репродуцирующей магии. Тем не менее, данная магия широко применялась и к другим видам земледелия. Достаточно вспомнить в этой связи и фиксировавшийся на Руси еще в XIX в. этнографами обычай ритуального совокупления на вспаханном поле и сделанное Д. К. Зелениным следующее замечание: «К этому циклу близок обряд закапывания мужского полового органа в землю с целью оплодотворить ее» (Зеленин Д. К. Восточнославянская этнография, М., 1991, с. 399). Символизм этот, как в свое время отмечал А. А. Потебня, переходил и на плуг: «В славянской поэзии земля, роля — символ женщины, орать землю — символ любви и брака. Отсюда плуг — символ оплодотворяющего начала» (Потебня А. А. О мифическом значении некоторых обрядов и поверий. 1. Рождественские обряды // ЧОИДР, 1865, кн. 2, апрель — июнь, с. 14–15). Об этом же свидетельствует и русская поговорка, указывающая на параллелизм пахоты и акта зачатия: «Дураков не орут, не сеют, а сами родятся». Эти общие соображения подтверждаются белорусской традицией, где после первой брачной ночи показывали гостям рубашку молодой и, если невеста была девушкой, пели следующую песню:
