Розмэри Сатклифф - Факелоносцы
Старик важно кивнул, словно вынося глубокомысленное суждение, и повернулся к очагу, чтобы бросить на пылающие березовые поленья вещь, которую держал в руках.
И в этот миг Аквила разглядел, что это такое, и, уронив на пол пропитанные солью дрова, поспешно шагнул вперед.
— Нет, нет, не бросай! Это не колдовство, это не опасно!
Бруни метнул на него взгляд из-под морщинистых век.
— Значит, ты видел такую штуку раньше?
— Я много таких видел.
— Да? Что же это такое?
— Книга. Ну, скажем так: слова, которые произносит человек, как бы ловят и заключают в длинный свиток в виде маленьких черных значков, а потом другие люди в другое время и в другом месте извлекают те слова из свитка. И намного позже, уже когда того человека, который произнес их, давно в живых нет, говорят их еще раз.
— Значит, это все-таки колдовство, — убежденно повторил младший из мальчиков. — Как наши руны.
— Не болтай глупостей, — оборвал его дед. — Руны есть руны, они не похожи ни на что другое. В них скрыто самое могущественное колдовство. Бог Один[12] добыл его для людей своими страданиями. Он девять дней провисел на дереве ради того, чтобы узнать их секрет.
— Все равно эти слова тоже вроде колдовства, — заявил Тормод, оторвав взгляд от свитка, который дед не выпускал из рук. — Но может, они и правда не причиняют вреда. Только кто в наши дни умеет читать слова мертвого человека?
— Любой, кто понимает их, — ответил Аквила.
— Ты умеешь?
— Умею.
Старый Бруни, внимательно разглядывавший волшебные значки, перевел свой хмурый взгляд на Аквилу.
— На, — он протянул свиток, — скажи нам слова, что тут нарисованы, тогда мы, может, и поверим тебе.
Аквила заколебался, все в нем вдруг взбунтовалось. С какой стати открывать сокровища духа цивилизованного мира этим варварам, которые плюют в доме на пол и едят и спят как свиньи? Но тут же он протянул руку и взял у старика этот прекрасный образец искусства римского писца. В глаза ему бросились знакомые слова: это была Девятая книга «Одиссея», и, к счастью, в латинском переводе — к счастью, ибо, несмотря на терпеливые старания его наставника Деметрия, греческий давался Аквиле с трудом. Неуверенно, запинаясь, Аквила начал вслух переводить на сакский: «Мой остров лежит далеко в открытом море, ближе к Западу, нежели к своим соседям, которые… которые обращены к восходу и к солнцу. Страна моя сурова, но она рождает крепких мужчин. И наверное, в глазах всякого человека родной край кажется лучше всех…»
Старик и мальчики нагнулись вперед и беспрерывно переводили взгляд со свитка на лицо Аквилы и обратно, словно пытаясь угадать, в чем тут секрет.
— А кто он был, который это сказал? — спросил Бруни, когда Аквила достиг конца главы.
— Человек по имени Одиссей. — Аквила решил обойтись для простоты без Гомера, вложившего свои слова в уста Одиссея. — Он был великий мореход, вечно плавал далеко от дома.
— Вот как. — Свирепый старый воин кивнул. — И поэтому он скучал по родной гавани. Так, так, нам всем знакома тоска по дому, но нам знакома и другая тоска: она начинает одолевать, когда набухают на березе почки и когда опять зовет море. — Старик уселся поудобнее и вытянул большие косолапые ноги, придвинув ступни поближе к огню. — Почитай мне еще про морехода, который чувствовал то же, что чувствовал я, когда был молодым и ходил китовыми тропами.
И Аквила, присев на корточки у огня, бросавшего дрожащие неровные отблески на папирус, стал переводить дальше: «В тот раз мне удалось бы добраться благополучно до моей отчизны, если бы не зыбь, не морские течения и северный ветер, которые объединились против меня, когда я огибал мыс Малея, и отогнали от Киферы далеко в море…»
Внезапно он услышал, как эти знакомые слова произносит густой красивый голос Деметрия; рев штормового ветра в заливе вдруг превратился в рев летнего урагана, бушевавшего в большом лесу. Он опять сидел дома, в атрии, переживая те последние, по-особенному светлые мгновения перед тем, как залаяли собаки и той жизни пришел конец. Аквила увидел, как сверкнул на отцовской руке, гладившей голову Маргариты, изумруд, увидел кроткое бледное лицо Деметрия, склоненное над свитком, Флавию, расчесывающую волосы в свете очага.
Он запнулся, пытаясь подобрать нужное слово, — и настоящее вдруг навалилось на него всей тяжестью, оглушило, как громкий стук захлопнувшейся двери в тюремной камере. Но он продолжал читать. Ничего другого не оставалось. Только к горлу подступила безнадежность, и какое-то мгновение он читал по памяти, так как перестал различать буквы.
Уже позади остались лотофаги,[13] Одиссей с матросами уже достиг острова циклопов… и тут Ауде отвернула от огня раскрасневшееся лицо.
— Хватит рассказывать сказки. Ешьте, пока добрая пища не испортилась.
Наваждение кончилось. Аквила опустил свиток, дал ему свернуться и уложил в шкатулку с остальным добром, а хозяева принялись за дымящийся ужин.
— Когда я был молод, я был воином, и никто не мог устоять против моего меча, разящего подобно молнии, — проговорил Бруни, протягивая руку с роговой ложкой, чтобы зачерпнуть из общего котла. — Зато теперь, когда я стар и только мудрость осталась при мне, — у меня есть раб, который умеет говорить слова давно умерших, просто глядя на черные значки. Поистине я все еще большой человек среди моего народа. — Он глотнул горячей похлебки, закашлялся, неряшливо брызгая едой, и выплюнул похлебку в огонь. Затем он устремил на Аквилу пристальный суровый взгляд. — И все же, будь моя рука достаточно сильна, чтобы держать меч, и будь под ногами у меня палуба, мой раб мог бы лежать на дне моря на глубине семи галер, и я бы о нем не пожалел.
Аквила, закрывавший крышку сундука, поднял глаза. Внутри у него кипели горечь и гнев. Боль, испытанная от короткого пребывания в родном мире, сделала его безрассудным.
— Будь уверен, старый Бруни, — сказал он, и дыхание его участилось, — будь уверен, твой раб был бы рад лежать на глубине семи галер, только бы не быть твоим рабом!
Взгляды их скрестились — и они долго не отводили их — темные молодые злые глаза Аквилы и выцветшие голубые щелки в глубине морщин, а двое мальчишек и женщина наблюдали за этим поединком. Наконец старый мореход кивнул, и на его губах, прикрытых бородой, мелькнула еле уловимая жесткая улыбка. Первый раз Аквила увидел старика улыбающимся.
— Ну-ну, пламенные слова ты сказал, мой раб. Что ж, вспышка огня не вредит никому — ни рабу, ни свободному. — Он опять наклонился и поднес ко рту ложку.
С той поры редкий вечер проходил без того, чтобы старик, почти не посещавший теперь дом вождя, не призывал к себе Аквилу, выделяя его из остальных рабов, дабы тот почитал ему про скитания Одиссея. И из вечера в вечер, скрючившись у очага, Аквила под волчий вой ветра за окнами воскрешал к жизни волшебство золотых берегов и далеких морей, черных, как зрелый виноград. Сам он, как и его слушатели, не бывал в тех краях, но волшебство их было ему близко, ибо было частью его собственного утраченного мира. А старик с внуками сидели и слушали, при этом кто чинил рукоятку копья, а кто плел тетиву лука.
Однажды вечером в самом конце осени Аквила сидел на корточках на своем обычном месте и читал при свете потрескивающих березовых поленьев и красноватого тлеющего торфа про то, как Одиссей оттянул тетиву своего большого лука. Вдруг собаки вскочили, виляя хвостами от радостного ожидания, и почти бесшумно подбежали ко входу.
— Наверно, Тормод пришел, — сказал Торкел.
Старший брат в этот вечер был с воинами в доме вождя. Успевший подмерзнуть свежевыпавший снег захрустел под двумя парами ног. И вот кто-то уже затопал у входа, стряхивая снег, затем дверь отворилась, впустив струю морозного воздуха, и со стуком захлопнулась снова. Между стойлами показался Тормод, и он шел не один.
Зайдя на освещенную половину, Тормод отряхнулся, как собака.
— Глядите, кого я привел! «Морская колдунья»-то вернулась. А вот и сам Бранд Эриксон, он зашел ненадолго посидеть у нашего очага.
Гость показался Аквиле вылитым Одиссеем, только курчавые жесткие волосы — не черные, а рыжевато-седые. Он был смугл, как увядший дубовый лист, худ, как зимний волк, с выражением дерзкой отваги на хитроватом лице. Его встретили с искренней радостью, с той простотой, на какие имеет права лишь давняя дружба, видно было — он не раз сиживал у здешнего очага. Ауде отложила пряжу, встала, взяла гостевую чашу из букового дерева, отделанную серебром, и, наполнив до краев бережно хранимым напитком из меда и тутового сока, подала ему со словами:
— Выпей и будь желанным гостем.
Тот взял чашу, осушил ее до дна, присовокупив обычное «Ваше здоровье!», и отдал хозяйке. Потом он придвинул к очагу скамейку, уселся и, втирая темно-красные капли напитка в седую бороду, огляделся вокруг с важным и довольным видом.
