Сергей Волков - Красный террор глазами очевидцев
Наряду с поразительной жестокостью сотрудники ЧК проявляли такую же поразительную лживость. В своей компании перед заключенными и перед сестрами они бравировали, хвастались, подробно рассказывали, как «отправляли в штаб Духонина» (генерал Духонин[46], главнокомандующий русской армией, был зверски убит большевиками в ноябре 1917 года). Но когда приходили родственники за справками, они никогда не говорили правду. Заключенный уже расстрелян, а комендант, иногда тот, который собственноручно убил его, уверяет родных, что он отправлен в Москву, в Концентрационный лагерь, в тюрьму.
«Идите скорей домой, ведь он уже свободен». А сам отлично знает, что тот, о ком он говорит, уже зарыт в землю.
В Пересыльной тюрьме должен был открыться Концентрационный лагерь. Он еще не был устроен, еще никого не было в тюрьме, а уже у запертых ворот стоял целый хвост родственников. Их уверили, что их близкие в лагерях, хотя на самом деле они уже были убиты.
Не было никакой мерки для определения состава преступлений, никакой нормы. Каждый заключенный мог быть убит, а мог и спастись. Полная неопределенность создавала мучительную сумятицу в душе, когда надежда и отчаяние свиваются в один клубок. Сотрудники ЧК поддерживали это лихорадочное, паническое душевное состояние как в своих жертвах, так и в их близких. Это был один из самых утонченных видов издевательств.
IV. Типы палачей
Один из старших следователей, еврей Иоффе, как-то сказал сестре:
— Ох, тяжело мне, сестра.
— Да, нелегко всё это видеть, — сдержанно ответила она.
— Вам нелегко, сестра, а каково мне? Вы ведь не касаетесь этих ран, а мне приходится своими руками лезть им в душу, касаться этих ран.
При этом Иоффе сделал хищный жест рукой, точно птица, впускающая когти в чье-то сердце, и на лице его промелькнуло выражение жестокого сладострастия, которое в этих адских подземельях не раз вызывало в сестрах содрогание.
Разные люди были среди сотрудников ЧК, но у всех скоро вырабатывались общие страшные черты.
Комендант Никифоров. Худенький, смазливенький блондинчик, мало интеллигентный. В начале держал себя сдержанно, почти мягко. Первое время сам не расстреливал. Потом вдруг начал франтить. Это было для сестер первым, явным доказательством, что руки у коменданта уже в крови. Значит, дана ему добыча в уплату за палачество.
И другое еще сделали они наблюдение на своем крестном пути: «Я не ручаюсь, что это правильно. Может быть, это нам так чудилось, — сдержанно объясняла сестра. — Но когда тот или иной начинал расстреливать, это сразу накладывало печать, я всегда знала… Появлялась какая-то тяжесть во взгляде. Они не смотрели больше нам в глаза, а куда-то мимо, в пространство. А когда случайно поймаем его взгляд, в нем сквозит сосредоточенная жестокость».
Чем больше человек убивал, тем больше пьянел от крови, как от вина. Подымались темные волны садизма. Человеческое заменялось звериным. Только людей, способных поддаваться озверению, возводила ЧК в высокий и прибыльный сан постоянных сотрудников.
Расстрелы поручались и караульным, когда работы бывало слишком много, но караульных приходилось к этому приучать. Вначале они иногда отказывались. Их принуждали, поили спиртом, соблазняли добычей, разделом имущества казненных. Некоторые все-таки упирались. Прибежал раз к сестре караульный, почти мальчик — еврей. Весь содрогаясь от отвращения, он заявил, что не пойдет расстреливать. И не пошел. Равнодушнее всего исполняли приговор латыши. Больше всего волновались и страдали кубанцы. Но все-таки отказываться не хватало у них духу. Караульные сменялись. Их не специализировали на расстрелах. Только комендатура неизменно, из ночи в ночь, творила свое страшное дело.
Был в ВУЧК помощник коменданта Терехов. Кто он был — неизвестно, говорили, что уголовный. Вначале этот высокий, стройный, красивый молодой человек был главным палачом. Когда изящный и спокойный, в безукоризненно сшитом офицерском френче, он шел по коридору, заключенные с тоской прислушивались к мелодичному звону его серебряных шпор. Они знали, что пришел он недаром, что выхоленная рука с дорогими кольцами скоро привычным жестом, поднесет револьвер к затылку одного из них.
В Концентрационном лагере содержался какой-то захудалый галичанин, которого большевики обвиняли в том, что он петлюровец. Его почему-то заподозрили в намерении бежать. И вот, среди бела дня въехал во двор тюрьмы автомобиль. Несчастного галичанина вывели на середину двора. Терехов ему крикнул: «Стой».
Галичанин повернулся к сестре, точно хотел ей что-то сказать. Раздался выстрел. Раз, два… Галичанин упал. Тот же выстрел мог ранить не только заключенных, но и каменщиков, работающих во дворе. Труп остался лежать во дворе. Комендант лагеря Сорокин после таких историй особенно любил разговаривать с сестрой. Не то хотел себя подбодрить, не то хвастался. А может быть, просто любовался впечатлением. Пришел он к ней и на этот раз.
— Это мы для примера, — сказал он.
— А вы уверены, что он хотел бежать? — спросила сестра.
Сорокин засмеялся:
— Это не важно, это всё равно.
Пришел к сестре и убийца Терехов, но не для того, чтобы с ней болтать, а для того, чтобы попросить у нее кокаина. Как и большинство сотрудников ЧК, Терехов не мог жить без кокаина. Кокаинистом был и комендант Михайлов. Тоже молодой, стройный, с усиками, холеный и франтоватый. Одетый по моде нарядного красного офицера. На груди у него красовалась Красная Звезда и другие знаки отличия советской армии. Все отличной ювелирной работы. Михайлов был комендантом губернской ЧК, которая помещалась в генерал-губернаторском доме. В ясные лунные ночи он выгонял арестованных голыми в сад и с револьвером в руках охотился за ними.
Попадались среди комендантов иногда и такие, в которых как будто двоилось чувство. Было в них смутное желание быть более человечными, но страх перед начальством заставлял преодолевать это чувство. К числу таких принадлежал помощник коменданта ВУЧК Извощиков. Молодой еврей, служивший мальчиком в одном из кинематографов в Чернигове, он всегда находился в состоянии нервного волнения. По природе мягкотелый, быть может даже сентиментальный, этот мальчик, вероятно движимый чувством жадности, взялся за ремесло тюремщика и палача. Порой трясся от страха, а все-таки убивал. Потом получал золотые часы, или новый костюм, или другую какую-нибудь добычу и был доволен. Этому мальчику из кинематографа поручили судьбу 29 юристов. Почти все были убиты им.
Вместе с евреем Извощиковым служил во ВУЧК другой помощник коменданта Асмолов, русский. Это был высокий матрос с бритым лицом, похожий на англичанина, одетый то в щегольскую матроску и рубаху, то в штатское, тоже щегольское. Всегда спокойный, он творил свое дело с холодной уверенностью. Эта уверенность красных палачей, отсутствие в них даже тени нравственного отвращения к преступлению больше всего терроризировали заключенных.
Его родной брат, Асмолов, попал в Особый отдел как заключенный. Живой, всегда веселый, ко всем внимательный и ласковый, арестант Асмолов был любимцем тюрьмы, которая ценила в нем прирожденное благородство. Он всегда был чем-нибудь занят, плел какие-то колечки, раздавал их своим товарищам. Танцевал, пел. В самые тяжелые минуты умел поддержать, подбодрить, даже примирить осужденных со смертью.
Он был большевик. Сестра так и не поняла, в чем его обвиняла советская власть.
Раз сестра его спросила:
— Неужели ваш брат не мог похлопотать за вас?..
Молодой человек вздрогнул, выпрямился и с негодованием сказал:
— С братом у меня нет ничего общего. Он палач.
Асмолова расстреляли. В тюрьме говорили, что он умер героем.
А вот другой комендант — Авдохин, под власть которого был отдан центральный орган Киевской инквизиции, так называемая ВУЧК. Авдохин был среднего роста, толстый, приземистый, коренастый, почти атлет, с большой четырехугольной головой. У него было отекшее лицо, нависшие брови, спускающиеся на маленькие, бегающие глаза, не смотревшие на собеседника. Его глаза бегали, бегали, точно выискивали. С невольной тревогой следили арестованные за этими глазами. Вот-вот они остановятся и обожгут намеченную жертву.
«Ангел смерти» называли его заключенные, и жутко, холодно делалось им при его приближении. Все боялись Авдохина. Сестры старались не попадаться ему на пути. Никто не знал, какое нелепое желание может загореться в темной голове этого человека, пьяного от власти и от крови. Удержу на него никакого не было. Авдохин всегда находился в состоянии непрерывного жестокого и сладострастного возбуждения.
Как и другие коменданты, Авдохин любил франтить. Каждый день он появлялся в новом туалете, иногда в матросском, иногда в штатском. Он очень любил широкие, удобные, английские плащи, мягкие шляпы. Все на нем было с иголочки, новенькое. На коротких толстых пальцах горели драгоценные камни. Трость была украшена серебряным набалдашником.
