Виктор Петров - Страх, или Жизнь в Стране Советов
Обзор книги Виктор Петров - Страх, или Жизнь в Стране Советов
Виктор Петров
Страх, или Жизнь в Стране Советов
«Но кто из нас, живших в России советской, бросит в него камень! Он ведь был родом из такой же страны страха…»
Эдвард Радзинский, «Александр II. Жизнь и смерть», 2006.Предисловие
Чем глубже в океан истории погружается Титаник Страны Советов, тем большим ореолом романтики он окружается. Для многих годы советской власти кажутся золотым веком. Воскресают легенды о счастливой и лучшей в мире стране с дешевой колбасой, стране, где на самом деле все было мифом, видимостью и обманом.
Я пишу эти воспоминания в начале XXI века, когда страна и весь мир делают поворот влево, доходящий до реабилитации самого Сталина. Люди старшего поколения, привыкшие жить в коммунистическом рабстве, не могут приспособиться к условиям свободной страны и ностальгически вспоминают о «прекрасном» советском прошлом. А молодежь, выросшая уже в новую эпоху, не может знать ужасов, которые пережила страна, идя по утопическому пути марксизма-ленинизма.
Советская власть — это другая, совсем особая цивилизация, и надо о ней писать, чтобы люди знали, как же это было на самом деле. Иначе может сложиться впечатление, что и раньше люди могли свободно ездить за границу, слушать любую музыку, читать любые книги, носить любые прически, критиковать власти, а магазины были полны товаров.
Казалось бы, жизнь моя сложилась вполне благополучно, и я вовсе не пострадал от режима. Меня не исключали из партии, меня ни разу не вызывали в КГБ и уж тем более я не сидел за решеткой (может быть, потому, что меня окружали хорошие люди, которые вовремя меня предупреждали о грозящей опасности). Тем не менее я вынужден был все время молчать и прятаться, как серая мышка, пребывая в страхе, и смог свободно вздохнуть только в конце 80-х, когда мертворожденный режим рухнул сам по себе, без войн и революций. Но страх был взаимным. ОНИ никого так не боялись, как своего собственного народа. Отсюда — все ограничения, запреты и всеобщая слежка.
Здесь важно отметить, что коммунистическая диктатура, сохраняя свои неизменные признаки, очень быстро и очень сильно эволюционировала на протяжении своей 70-летней истории. Поэтому все с необычайным нетерпением ждали очередного съезда партии и возможного очередного поворота в политике этой самой партии, а значит, и в жизни всей страны.
Наибольшие изменения коснулись, пожалуй, комсомола как наиболее молодой, а потому внутренне мобильной части общества. Мои комсомольские коллизии относятся к 50-м годам, вскоре после смерти Сталина, когда еще живы были ЕГО порядки. А уже в 60-е годы комсомол не был так страшен. В 70—80-е годы он вообще из политической и идеологической организации, каковой являлся изначально, превратился в форму экономической самоорганизации молодежи — студенческие стройотряды, конструкторские бюро и прочее.
Как-то раз, уже в новое время, я был среди группы сослуживцев, и мы разговорились о текущем политическом моменте. Все дружно стали ругать нынешнее время и современные власти и с тоской вспоминать ушедшие советские годы. Причем аргумент в таких случаях всегда приводится один и тот же: подсчитали, сколько пенсионер может купить на месячную пенсию колбасы, хлеба и водки прежде и теперь (всегда берутся именно эти три показателя), и оказалось, что сейчас, за что ни возьмись, мы живем в несколько раз хуже. То, что эти расчеты лукавые и неправильные, я напишу позже. Ну ладно, пусть даже будет так, но разве человеку нужна только колбаса, хлеб и водка?
Я взорвался и сказал, что теперь я — счастливый человек и рад, что дожил до этих времен, потому что Я — СВОБОДНЫЙ ЧЕЛОВЕКЕ СВОБОДНОЙ СТРАНЕ.
Ответом мне был всеобщий, дружный, гомерический хохот. Для этих людей свобода — вообще не ценность и ни в какие расчеты вообще не принимается. Мы все родились уже в ленинско-сталинской клетке, а рожденные в неволе в большинстве своем не замечают ее, полагая решетку естественным нормальным атрибутом своего существования.
Для меня же свобода — это высшая ценность, дороже всех остальных. Я пишу свои заметки только для тех, кто в этом со мной согласен.
Сейчас по телевидению иногда передают позорную песню со словами «я рожден в Советском Союзе, сделан я в СССР». Я тоже рожден в Советском Союзе, но сделан я не в СССР. Я сделал себя сам и вопреки системе. Посмотрим, как это было.
Музей Ленина
Это событие не имеет ко мне прямого отношения, но оно настолько потрясло меня тогда, что я не могу его забыть спустя многие десятилетия. Я стал свидетелем одного из преступлений коммунистического режима, хотя тогда совершенно не понимал, что происходит, и только теперь все становится ясно. Нельзя молчать о преступлениях, даже если это тебя и не касается.
С 1948 по 1952 год я жил в Мраморном дворце, где тогда помещался Ленинградский филиал Музея Ленина. Мы, дети сотрудников музея, жившие в этом здании, не имели никаких ограничений в перемещении по зданию. Впрочем, мы не хулиганили, не шумели и не нахальничали — понимали, где находимся. Мы в своих играх облазали все, начиная от экспозиционных залов и мастерских, заканчивая подвалами и чердаками.
И только одно помещение с отдельным входом со двора было для нас строго запрещено. Мы никогда не видели, чтобы кто-то туда заходил даже из сотрудников музея. На таинственной двери висела небольшая табличка «отдел фондов». Что это за загадочные фонды, мы понятия не имели.
Поскольку пропаганде ленинизма в то время придавалось исключительно большое значение, музей Ленина был очень важным и потому богатым государственным учреждением. Он был изолирован от посторонних в прямом и переносном смысле (глухие стены, заборы и улицы со всех четырех сторон и единственный въезд, охраняемый милиционером). Случайно там не мог оказаться никто.
Поэтому в отделе фондов спокойно и безопасно хранилось огромное количество материалов по истории нашего государства. Ведь нельзя глубоко изучить деятельность вождя и революционера, не зная, что происходило в стране, обществе и государстве. Были, вероятно, и документы периода после 1924 года, потому что в экспозиции существовал раздел «Без Ленина по ленинскому пути».
Однако в то время совсем не нужно было и даже опасно знать, что происходило в стране на самом деле. Достаточно было знать «Краткий курс истории ВКП(б)» и постановления ЦК. Поэтому в дверь отдела фондов никто и не стучался. Бесценные материалы ждали лучших времен, но не дождались.
В один из дней 1950 года в фонды нагрянула комиссия. Теперь я понимаю, что это было связано с «ленинградским делом». Хотели проверить, не осталось ли там каких документов с упоминанием очередных новых врагов народа или хотя бы ленинградских газет последних лет, где не могло не быть упоминания о руководителях городской партийной организации.
И, о ужас! Там обнаружилось огромное количество документов, фотографий, книг, газет и журналов, начиная с конца XIX века по наше время. Они решили все это немедленно изъять и тут же уничтожить. Этим занималась большая группа никому не известных людей в незнакомой военной форме МГБ. Никого из работников музея при этом не подпускали. Уничтожение шло в дальнем, так называемом третьем, дворе музея, рядом с помойкой.
Мы, вездесущие и нахальные мальчишки, попробовали было сунуть туда свой нос. Но не тут-то было — нас грубо отогнали на очень большое расстояние.
Вечером первого дня экзекуции, когда грозные дяденьки ушли, мы увидели рядом с помойкой огромную кучу битых стеклянных негативов — ведь раньше фотосъемка проводилась на стеклянные пластинки, а не на фотопленку. Мы перерыли всю кучу, надеясь найти хоть один частично сохранившийся негатив — все напрасно. Остались лишь мелкие кусочки стекла. Дяденьки «поработали» не за совесть, а за страх.
На следующий день запылал костер. Сперва сжигались документальные материалы. По пеплу было видно, что это были отдельные разнохарактерные бумажки. Потом дошла очередь до книг, журналов и подшивок газет. Аутодафе длилось несколько дней. Большая группа мужчин что-то носила и жгла. Для истории пропали бесценные документы. Взрослые говорили, что жгут антисоветские книги.
Уничтожение документов, архивов и подлинных свидетельств — обычный прием коммунистического режима. Ведь когда нет подлинных документов, легче манипулировать общественным сознанием.
Об этом не раз писалось в годы перестройки. Это позволяло им писать любую «красивую» историю, втискивая ее в прокрустово ложе своей бредовой теории.
В последнюю очередь жгли дореволюционные газеты и журналы. Здесь строгости немного поубавились. И я, как сорока-воровка, сумел выхватить из кучи горящей бумаги то, что нахально удалось схватить.
