Иван Прыжов - История кабаков в Росиии в связи с историей русского народа
Иван Прыжов - История кабаков в Росиии в связи с историей русского народа краткое содержание
Иван Гаврилович Прыжов
История кабаков в России в связи с историей русского народа
Внимание!
Данный файл содержит цитаты в старо-русской грамматике. Для нормального отображения символов славянской азбуки необходимо в настройках ридера включить шрифт, поддерживающий буквы дореволюционного алфавита, например — "Palatino Linotype".
Господине, крестьяне ся
пропивают, а люди гибнут.
Кирилл Белозерский[1]Предисловие
Решаемся сказать несколько слов о том, что могут требовать от нас наши читатели. Первый том «Истории кабаков», первый посильный труд изучения питейного дела на Руси, был окончен ещё в 1863 году и с тех пор более и более сокращался в объёме. Вслед за первым томом, так сказать, официальной истории кабаков, были заготовлены материалы для двух следующих томов, именно исторический обзор кабацкого быта, происхождения и быта целовальников, городских пьяниц (кабацких ярыг) и неисчислимой голи кабацкой, то есть нищих, беглых, воров (бунтовщиков) и разбойников.
Целью нашей было изучить питейное дело со стороны той плодотворной жизни, на которой произрастали кабаки, сивуха, целовальники; взглянуть на него глазами миллионов людей, которые, не умудрившись в политической экономии, видели в пьянстве Божье наказание и в то же время, испивая смертную чашу, протестовали этим против различных общественных «благ», иначе — пили с горя. Но второй и третий тома мы не сочли пока удобным выпустить на свет Божий, а ограничились только первым.[2]
17-го мая 1868 г.
И. Прыжов
Глава I
Черты старинной жизни русского народа
По свидетельству Начальной летописи, русская земля издавна имела свой наряд,[3] жила по обычаям своим и по закону отцов своих, жила, как поёт чешская песня XI века, «по правде и по закону святу, юже принесеху отци наши». Эта жизнь по правде, которую народ относит ко времени светлого князя Владимира, — подобно тому, как кельты уносятся в своих воспоминаниях к королю Артуру, или англосаксы к доброму королю Гродгару,[4] — представляет нам первые твёрдые следы самобытного, свободного, исторически развившегося существования народа.
Ни мужиков, ни крестьян тогда ещё не было, а были люди[5] — имя, которое доселе живёт ещё в южной Руси (люде — народ);[6] был народ, владевший землёю и состоявший из мужей и пахарей (ратай, оратай). Почтённый всеобщим уважением, ратай имел возможность мирно заниматься трудом, братски протягивая руку князю и княжому мужу, и вместе с ними устрояя землю. Князья, «растя-матерея», вели друг с другом родовые счёты, сеяли землю крамолами; но пахарь дорого ценил своё мирное земское значение. И вот, склонившись пред мощью оратая, князь Вольга Святославович решается спросить его об имени-отчестве:
Ай же ты ратаю-ратаюшко!
Как-то тебя именем зовут,
Как величают по отечеству?
На это говорит ратай князю таковы слова:
Ай же Вольга Святославович!
А я ржи напашу, да во скирды сложу,
Во скирды складу, домой выволочу,
Домой выволочу, да дома вымолочу,
Драни надеру, да и пива наварю,
Пива наварю, да и мужиков напою,
Станут мужички меня покликивати:
«Молодой Микулушка Селянинович!»
Лучшие мужи — «лепшие мужи» — держали землю, решали дела общею народною думою,[7] и черты старого земского человека народ собрал в своём Илье Муромце, выразив в нём сознание всей полноты своей духовной и физической мощи. Во главе земского дела стояли совещательные собрания народа, сельские и племенные, миры, веча и сеймы. Старейшинами-вождями племён были князья, вскормленники Русской земли, обязанные блюсти её покой. В 1097 году на Любечском сейме[8] князья говорили: «Отъселе имеемся въ едино сердце и блюдем рускые земли». В 1170 году на съезде в Киеве князья положили: «А нам дай бог за крестьяны и за рускую землю головы свое сложити, и к мучеником причтеном быти». Об этом добром земском значении древнего князя, кроме свидетельства памятников, говорит и неподкупная народная память. И народ в своих былинах, и певец Игоря в своём «Слове»[9] одинаково уносятся воспоминанием к первым русским князьям…
Расселившись по земле и воде, весь народ с примыкавшими к нему инородцами, составлял одну землю, жившую одним и тем же земским устроением, но сообразно с местными особенностями. Силой, которая тянула друг к другу отдельных членов общей русской семьи, было братство, сказавшееся особенно в Новгороде, в народоправном характере братчин, в южнорусском обычае побратимства, и впоследствии в братствах юго-западной Руси. Братство, община, дело мирское, громадское, составляли основу жизни; скоп[10] был делом государственным с целью защиты земли. Всякий дом, носящий у скандинавов прекрасное название manaheimr, minneheimr,[11] был местом радости и веселья; под кровом родного очага, обоготворённого человеком, братски сходились русский и славянин, свой родной и иноземец: «Ту немци и венедици, ту греци и морава поют славу Святъславлю»!
Строй земской жизни проявлялся в том весёлом единении народа и князя-государя, которое мы встречаем на пирах Киевской Руси, древней Польши, ещё жившей по-славянски, в Чехах, и так далее, во всей славянщине. Общины и миры, города и сёла сходились на игрища, сбирались на братчины, пиры и беседы, которые, по старой памяти, доселе ещё именуются у народа почётными и честными. На народный пир приглашали князя, на пир княжеский сбирался народ. Народная память донесла до наших дней известие о пирах князя Владимира. Изяслав и сын его Ярослав осенью 1148 года давали пир Новгороду: «Посласта подвойскеи и бориче по улицам кликати, зовучи к князю на обед от мала и до велика; и тако обедавше, веселишася радостiю великою и разъидошася в своя домы». То же было в Киеве в 1152 году: «Вечъслав же уеха в Kieв, и еха к святее Софьи, и седе на столе деда своего и отца своего, и позва сына своего Изяслава на обед, и кiаны все». В общий строй жизни входила и церковь, которая учила: «Егда творите пир, и зовете и братию и род и вельможи, или кто в вас возможет князя звати, и то все добро есть, то бо в свете сем чесътно. Призовите же паче всего оубогую братию, колико могуще по силе».
Всякое мирское дело непременно начиналось пиром или попойкой, и поэтому в социальной жизни народа напитки имели громадное культурное значение. То были старинные ячные и медвяные питья, которые славяне вынесли из своей арийской прародины и пили с тех пор в течение длинного ряда веков, вырабатывая свою культуру: брага (санск. bgr, bhrj; нем. brauen, brüt — варительница пива, потом невеста; фр. brasser),[12] мёд (санск. madh, manth — сбивать мутовкой, madhu — медвяный напиток; сканд. mjodhr), пиво (от славянского пити), эль (олуй, оловина)[13] и квас — хмельной напиток, чисто славянский, обоготворённый у соседей-скандинавов в образе вещего Квасира.[14] Брага называлась хмельной, пиво бархатным, меды стоялыми, квасы медвяными. Известия об этих питьях идут от самой ранней поры исторической жизни народа. «Се уже иду к вам, — говорит Ольга древлянам, — да пристроите меды многи во граде». Ольга пришла, совершила поминки по муже, и «седоша деревляне пити».[15] Поставив церковь в Василеве, Владимир «створи праздник велик, варя 300 провар меду, и съзываше боляры своя, и посадникы, старейшины по всем градом и люди многы». По свидетельству Новгородской летописи под 1016 годом, дружина Ярослава так говорила князю: «Онь си что ты тому велиши творити? Меду мало варено, а дружины много».[16] Андрей Боголюбский «брашно свое и мед по улицам на возах слаше». Как увидим далее, питья эти, несмотря на порушенный уже строй жизни, продолжали славиться своею роскошью вплоть до XVIII века. «А нас, россиян, — писал Посошков,[17] — благословляя благословил Бог хлебом и мёдом и всяких питей довольством; водок (настоек) у нас такое довольство, что и числа им нет; пива у нас предорогие (по качеству), и меды у нас преславные варёные, самые чистые, что ничем не хуже рейнского, а плохого рейнского и гораздо лучше». Было в употреблении и виноградное вино, известное на Руси ещё в X веке и доступное даже простым людям.[18]
Хмельные питья, пиво, брагу и мёд, всякий варил про себя, сколько ему нужно было для обихода; в иных случаях варили питья семьями, миром, и то были мирская бражка, мирское пиво, как это делалось и у немцев, проживавших в Новгороде.[19] У людей зажиточных заведены были медуши (погреба), где стояли бочки медов, пив и иностранных вин. В 1378 году за рекой Пьяной русские воины ездили беспечно, «а где наехаша в зажитiи мед и пиво, испиваху до пьяна без меры». В Москве при нашествии Тохтамыша «недобрiи человеци начаша обходити по дворам, и износяще из погребов меды господскiе, и упивахуся до великаго пьяна». В 1146 году Изяслав «двор Святославль раздели на 4 части, и скотьнице, бретьянице (вместо бортьяница, или сербского бартьеница, как думали другие), и товар, иже бе не мочно двигнути, и в погребех было 500 берковьсков (берковцев) меду (около 5000 пудов), а вина 80 корчаг». В Слове XII века[20] так описывалась старинная зажиточная жизнь: «Питiе же многое, мед и квас, вино, мед чистый пъпьряный, питья обнощная с гусльми и свирельми, веселiе многое». Как видно из Олеария[21] (1639–43), богатые погреба домашних питей существовали до второй половины XVII века. «Пиво, — говорит он, — сохраняется у русских в погребах, в которых сначала кладут снег и лёд, потом ряд бочек, потом опять лёд и опять бочки, и так далее; верх закрывается соломой и досками, так как подобные погреба открываются сверху. Устроив таким образом свои погреба, они опускают бочку за бочкою и пьют пиво ежедневно. Сохраняясь в подобных погребах, пиво в продолжение целого года остаётся холодным и притом не теряет вкуса». Поэтический образ таких погребов сохранился у народа в следующем прекрасном отрывке одной былины:
