Роберт Стивенсон - Английский с Р. Л. Стивенсоном. Странная история доктора Джекила и мистера Хайда / Robert Louis Stevenson. The Strange Case of Dr. Jekyll and Mr. Hyde
That child of Hell had nothing human; nothing lived in him but fear and hatred. And when at last, thinking the driver had begun to grow suspicious, he discharged the cab and ventured on foot, attired in his misfitting clothes, an object marked out for observation, into the midst of the nocturnal passengers, these two base passions raged within him like a tempest. He walked fast, haunted by his fears, chattering to himself, skulking through the less frequented thoroughfares, counting the minutes that still divided him from midnight. Once a woman spoke to him, offering, I think, a box of lights. He smote her in the face, and she fled.
When I came to myself at Lanyon’s (когда я пришел в себя = снова стал собой в /кабинете/ Лэньона) the horror of my old friend perhaps affected me somewhat (то ужас моего старого друга, вероятно немного повлиял на меня = тронул меня): I do not know (я не знаю /точно/); it was at least but a drop in the sea to the abhorrence (во всяком случае, это была лишь капля в море того отвращения; to abhor – питать отвращение; ненавидеть; презирать: he abhors being idle – он презирает безделье) with which I looked back upon these hours (с которым я вспоминал эти часы; to look back – оглядываться: «взглянуть назад»; вспоминать). A change had come over me (во мне произошла /решительная/ перемена: «перемена нашла на меня»). It was no longer the fear of the gallows (это не был больше страх виселицы), it was the horror of being Hyde that racked me (это был страх остаться: «быть» Хайдом, что пытал/мучал меня; to rack – вздернуть на дыбу; пытать, мучить; rack – дыба). I received Lanyon’s condemnation partly in a dream (я выслушивал осуждение = обличения Лэньона словно во сне = как в тумане; to receive – получать; выслушивать; partly – частично; отчасти); it was partly in a dream that I came home to my own house and got into bed (и также, словно во сне, я вернулся в свой собственный дом и лег в постель). I slept after the prostration of the day, with a stringent and profound slumber (после изнурений того дня я спал тяжелым и глубоким сном; prostration – распростертое положение; изнеможение, упадок сил; stringent – строгий; напряженный) which not even the nightmares that wrung me could avail to break (который не могли прервать даже терзавшие меня кошмары; to wring – скручивать; причинять страдания, терзать; to avail – быть полезным, помогать).
When I came to myself at Lanyon’s the horror of my old friend perhaps affected me somewhat: I do not know; it was at least but a drop in the sea to the abhorrence with which I looked back upon these hours. A change had come over me. It was no longer the fear of the gallows, it was the horror of being Hyde that racked me. I received Lanyon’s condemnation partly in a dream; it was partly in a dream that I came home to my own house and got into bed. I slept after the prostration of the day, with a stringent and profound slumber which not even the nightmares that wrung me could avail to break.
I awoke in the morning shaken (утром я проснулся душевно измученным; to shake – трясти; потрясать, волновать), weakened (ослабевшим; weak – слабый; to weaken – слабеть; ослаблять), but refreshed (но освеженным). I still hated and feared the thought of the brute that slept within me (мне все еще была ненавистна и ужасала мысль о том звере, который спал во мне; to hate – ненавидеть; to fear – бояться; brute – грубый, животный; животное, зверь; жестокий, грубый человек; «скотина»), and I had not of course forgotten the appalling dangers of the day before (и, конечно же, я не забыл ужасающих опасностей предыдущего дня; to appal – ужасать; потрясать; приводить в смятение); but I was once more at home (но я снова был дома), in my own house and close to my drugs (в своем собственном доме, рядом со своими лекарствами); and gratitude for my escape shone so strong in my soul (и благодарность за спасение столь сильно светила в моей душе; escape – бегство, побег; избавление, спасение) that it rivalled the brightness of hope (что соперничала с яркостью надежды).
I awoke in the morning shaken, weakened, but refreshed. I still hated and feared the thought of the brute that slept within me, and I had not of course forgotten the appalling dangers of the day before; but I was once more at home, in my own house and close to my drugs; and gratitude for my escape shone so strong in my soul that it rivalled the brightness of hope.
I was stepping leisurely across the court after breakfast (после завтрака я неспешно шагал по двору; leisurely – медленный, неспешный, неторопливый; leisure – досуг, свободное время: at leisure – на досуге; не спеша), drinking the chill of the air with pleasure (с удовольствием упиваясь прохладой воздуха), when I was seized again with those indescribable sensations that heralded the change (когда меня вновь охватили те не поддающиеся описанию ощущения, которые предвещали превращение): and I had but the time to gain the shelter of my cabinet (и у меня едва хватило времени обрести убежище = укрыться в своем кабинете), before I was once again raging and freezing with the passions of Hyde (прежде чем я вновь неистовствовал и застывал от страстей Хайда = опять горел и леденел страстями Хайда). It took on this occasion a double dose to recall me to myself (в этот раз потребовалась двойная доза, чтобы мне вновь стать самим собой; to recall – отзывать /посла, депутата и т. п./; вернуть, возвратить); and, alas! six hours after, as I sat looking sadly in the fire, the pangs returned (и, увы, через шесть часов, когда я сидел и глядел печально на огонь, муки = знакомые спазмы вернулись; pang – внезапная острая боль), and the drug had to be re-administered (и мне вновь пришлось принять лекарство; to administer – управлять, вести дела; применять, давать /лекарство/).
I was stepping leisurely across the court after breakfast, drinking the chill of the air with pleasure, when I was seized again with those indescribable sensations that heralded the change: and I had but the time to gain the shelter of my cabinet, before I was once again raging and freezing with the passions of Hyde. It took on this occasion a double dose to recall me to myself; and, alas! six hours after, as I sat looking sadly in the fire, the pangs returned, and the drug had to be re-administered.
In short from that day forth (короче говоря, начиная с того дня) it seemed only by a great effort as of gymnastics (казалось, что только ценой огромных усилий, подобных занятию гимнастикой; gymnastics – гимнастика), and only under the immediate stimulation of the drug (и лишь при немедленном применении лекарства; stimulation – толчок, побуждение, стимул; стимуляция), that I was able to wear the countenance of Jekyll (я был способен сохранить: «носить» внешний вид = обличье Джекила).
At all hours of the day and night I would be taken with the premonitory shudder (в любой час дня и ночи меня, бывало, охватывала предупреждающая дрожь); above all, if I slept, or even dozed for a moment in my chair (и, прежде всего, если я спал, или даже на мгновение засыпал, /сидя/ в кресле; above all – прежде всего, главным образом, в основном; больше всего), it was always as Hyde that I awakened (то всегда просыпался Хайдом).
In short from that day forth it seemed only by a great effort as of gymnastics, and only under the immediate stimulation of the drug, that I was able to wear the countenance of Jekyll. At all hours of the day and night I would be taken with the premonitory shudder; above all, if I slept, or even dozed for a moment in my chair, it was always as Hyde that I awakened.
Under the strain of this continually impending doom (из-за этого напряжения от постоянно надвигающейся гибели; doom – рок, судьба; роковой конец, гибель) and by the sleeplessness to which I now condemned myself (и от бессонницы, на которую я теперь обрек себя), ay, even beyond what I had thought possible to man (да, даже за пределами того, что я считал возможным для человека), I became, in my own person, a creature eaten up and emptied by fever (я, своей собственной персоной = будучи Джекилом, превратился в существо, съедаемое и опустошаемое лихорадочным возбуждением; fever – лихорадка), languidly weak both in body and mind (полностью обессиленное как телом, так и духом; languid – слабый, истомленный; weak – слабый /физически/, бессильный), and solely occupied by one thought (и единственно/исключительно занятое одной только мыслью): the horror of my other self (ужасом перед своим вторым «я»: «перед своим другим “я”»). But when I slept, or when the virtue of the medicine wore off (но когда я спал, или когда действие препарата заканчивалось; virtue – добродетель, достоинство; сила, действующее средство: remedy of great virtue – очень хорошо действующее средство; to wear off – изнашиваться), I would leap almost without transition (я погружался, почти без перехода; to leap – прыгать) (for the pangs of transformation grew daily less marked) (потому что с каждым днем боли/муки превращения становились все слабее) into the possession of a fancy brimming with images of terror (в обладание фантазией, наполненной ужасными образами; possession – владение, обладание; одержимость; image – изображение; мысленный образ, представление; brim – край; to brim – наполняться до краев), a soul boiling with causeless hatreds (душой, которая кипела беспричинными ненавистями), and a body that seemed not strong enough to contain the raging energies of life (и телом, которое казалось недостаточно сильным, чтобы вместить неистовые энергии жизни; energies – усилия, активность, деятельность). The powers of Hyde seemed to have grown (сила Хайда, казалось, возросла) with sickliness of Jekyll (с болезненностью Джекила = по мере того, как Джекил угасал; sickly – болезненный, часто болеющий; хилый; нездоровый, болезненный).
Under the strain of this continually impending doom and by the sleeplessness to which I now condemned myself, ay, even beyond what I had thought possible to man, I became, in my own person, a creature eaten up and emptied by fever, languidly weak both in body and mind, and solely occupied by one thought: the horror of my other self. But when I slept, or when the virtue of the medicine wore off, I would leap almost without transition (for the pangs of transformation grew daily less marked) into the possession of a fancy brimming with images of terror, a soul boiling with causeless hatreds, and a body that seemed not strong enough to contain the raging energies of life. The powers of Hyde seemed to have grown with sickliness of Jekyll.