Дэвид Дойч - Структура реальности. Наука параллельных вселенных
Криптоиндуктивист: Это я принимаю.
Дэвид: Поэтому не случайно то, что язык реализует концептуальную основу с помощью одного набора идей, а не другого. Он отражает текущее состояние проблемной ситуации говорящего. Именно поэтому форма вашей теории на естественном языке – это хорошее указание на ее статус по отношению к текущей проблемной ситуации – решает ли она задачи или усложняет их. Но меня не устраивает не форма вашей теории. Мне не нравится ее суть. Меня не устраивает то, что ваша теория ничего не решает, а только усложняет проблемную ситуацию. Этот недостаток явно проявляется при выражении теории на естественном языке и неявно при ее выражении на вашем языке. Но от этого он не становится менее серьезным. С тем же успехом я мог бы выразить свое недовольство на обыденном языке, на научном жаргоне, на предложенном вами языке или на любом языке, способном выразить нашу с вами беседу. (Поппер, кстати, считает, что всегда следует стремиться вести беседу, используя терминологию оппонента.)
Криптоиндуктивист: Возможно, в этом есть смысл. Но не могли бы вы уточнить, каким образом моя теория усложняет проблемную ситуацию и почему это должно быть очевидно даже человеку, для которого мой гипотетический язык является родным?
Дэвид: Ваша теория утверждает, что существует физическая аномалия, которой нет в соответствии с общепринятой теорией. Аномалией является мой предполагаемый иммунитет к притяжению. Безусловно, вы можете изобрести язык, который выражает эту аномалию неявно, так что в утверждениях вашей теории гравитации вам не придется ссылаться на нее явно. Но ссылаться на нее вам придется. Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет[28]. Допустим, что придуманный вами язык – ваш родной язык, да пусть даже родной язык всех людей, и все они верят, что придуманная вами теория гравитации истинна. Допустим, что все мы считаем ее доказанной и настолько естественной, что используем одно и то же слово «эпадать» для описания того, что произошло бы с вами или со мной, если бы мы спрыгнули с башни. Ничто из сказанного ни в малейшей степени не меняет очевидную разницу между моей реакцией на притяжение и реакцией на него любого другого человека. Если бы вы спрыгнули с башни, падая вниз, вы, возможно, позавидовали бы мне. Вы могли бы подумать: «Если бы я только мог реагировать на притяжение так же, как Дэвид, а не так, как реагирую я, абсолютно по-другому!»
Криптоиндуктивист: Это правда. Только из-за того, что одно и то же слово «эпадение» описывает как вашу реакцию на притяжение, так и мою, я бы не подумал, что действительная реакция будет одинаковой. И наоборот, свободно говоря на этом предполагаемом языке, я бы очень хорошо знал, что «эпадение» физически будет разным для меня и для вас, так же как человек, говорящий на нашем обычном языке, знает, что слово «напиться» означает совершенно разные вещи в отношении человека, который испытывал жажду, и для пьяницы. Я бы не подумал, что «если это случится с Дэвидом, он будет эпадать так же, как я». Я бы подумал: «Если бы это произошло с Дэвидом, он бы эпадал и остался в живых, а если я эпадаю, то я погибаю».
Дэвид: Более того, несмотря на вашу уверенность в том, что я буду парить в воздухе, вы не понимаете, почему это произойдет. Знать – не значит понимать. Вам было бы любопытно узнать объяснение этой «хорошо известной» аномалии. Это касается и остальных людей. Физики со всего мира съехались бы, чтобы изучить мои аномальные гравитационные свойства. На самом деле, если бы ваш язык действительно был общепринятым и все считали бы вашу теорию действительно доказанной, научный мир, вероятно, с нетерпением ждал бы моего рождения, и ученые становились бы в очередь, чтобы получить привилегию выбросить меня из самолета! Но, конечно, само исходное предположение, а именно то, что ваша теория считается доказанной и выражается на общепринятом языке, нелепо. Теория это или не теория, язык или не язык, но в действительности ни один рационально мыслящий человек не примет возможность такой явной физической аномалии при отсутствии очень веского объяснения в ее пользу. Следовательно, так же, как «по совокупности» отвергнут вашу теорию, отвергнут и ваш язык, поскольку это просто другой способ формулировки вашей теории.
Криптоиндуктивист: А может, все-таки здесь скрывается решение проблемы индукции? Давайте посмотрим. Что меняет это наше новое понимание роли языка? Мое рассуждение было основано на видимой симметрии между вашей и моей позициями. Мы оба приняли теории, которые согласовывались с существующими результатами экспериментов и противники которых (кроме друг друга) были опровергнуты. Вы сказали, что я нерационально мыслю, потому что моя теория содержит необъясненное утверждение, но я возразил, сказав, что на другом языке такое утверждение будет содержать ваша теория, поэтому симметрия сохранилась. Но теперь вы сказали, что языки – это тоже теории и что сочетание предложенного мной языка с теорией утверждает существование объективной физической аномалии, в отличие от того, что утверждает сочетание естественного языка с общепринятой теорией. Здесь нарушается симметрия между нашими позициями и разбивается приводимый мной аргумент.
Дэвид: Это действительно так.
Криптоиндуктивист: Я попробую еще чуть-чуть прояснить это. Вы действительно называете принципом рациональности то, что теория, утверждающая существование объективной физической аномалии, при прочих равных условиях имеет меньше шансов дать истинные предсказания, чем теория, которая этого не утверждает?
Дэвид: Не совсем так. Теории, постулирующие аномалии без их объяснения, имеют меньше шансов, чем их конкуренты, дать истинные предсказания. С более общей позиции принцип рациональности заключается как раз в том, что теории постулируются для решения проблем. Значит, любой постулат, не решающий ни одной проблемы, следует отвергнуть. Это необходимо потому, что хорошее объяснение, модифицированное таким постулатом, становится плохим объяснением.
Криптоиндуктивист: Теперь, когда я понимаю, что есть объективная разница между теориями, дающими необъясненные предсказания, и теориями, которые без этого обходятся, я должен признать, что это выглядит многообещающе для решения проблемы индукции. Похоже, вы открыли способ обоснования того, что в будущем вы станете полагаться на теорию гравитации при наличии только прошлых проблемных ситуаций (включая прошлые наблюдательные данные) и разницы между хорошим объяснением и плохим. Вам не придется делать каких-либо допущений вроде «будущее, вероятно, будет похоже на прошлое».
Дэвид: Это открыл не я.
Криптоиндуктивист: Но, по-моему, и не Поппер. Во-первых, Поппер не думал, что научные теории вообще можно обосновать. Вы сделали четкое разграничение между теориями, обосновываемыми с помощью наблюдений (как считают индуктивисты), и теориями, обосновываемыми с помощью рассуждений. Но Поппер такого различия не делал. А в отношении проблемы индукции он действительно говорил, что, хотя будущие предсказания теории невозможно обосновать, мы должны действовать так, словно они доказаны!
Дэвид: Я не думаю, что он говорил именно так. А если и говорил, то на самом деле не имел это в виду.
Криптоиндуктивист: Как это?
Дэвид: Или если имел это в виду, то ошибался. Почему это вас так расстраивает? Человек может открыть новую теорию (в данном случае попперовскую эпистемологию), но вместе с тем продолжать придерживаться убеждений, ей противоречащих. Чем глубже теория, тем более вероятен такой исход.
Криптоиндуктивист: Вы заявляете, что понимаете теорию Поппера лучше самого Поппера?
Дэвид: Я не знаю, да и мне нет до этого дела. Почтение, которое философы оказывают историческим источникам идей, весьма извращенно, знаете ли. Мы, ученые, не считаем, что человек, открывший некую теорию, обладает каким-то особым ее пониманием. Напротив, мы редко обращаемся к оригинальным источникам. Они неизменно устаревают по мере того, как проблемные ситуации, вызвавшие их появление, трансформируются под влиянием новых открытий. Например, большинство ученых в области теории относительности понимают теорию Эйнштейна лучше, чем понимал он сам. Основатели квантовой теории привели в полнейший беспорядок понимание своей собственной теории. Такие ненадежные истоки вовсе не являются неожиданностью, и, встав на плечи гигантов, возможно, не так уж и трудно увидеть дальше, чем видели они[29]. Но в любом случае гораздо интереснее спорить о том, что есть истина, а не о том, что думал или не думал какой-то конкретный мыслитель, каким бы великим он ни был.
Криптоиндуктивист: Хорошо, я согласен. Но одну минуточку, я думаю, что поторопился, сказав, что вы не постулируете никакой разновидности принципа индукции. Послушайте: вы доказали, что некая теория о будущем (общепринятая теория гравитации) более надежна, чем другая теория (предложенная мной), даже несмотря на то что обе они согласуются со всеми наблюдениями, известными в настоящий момент. Поскольку общепринятая теория применима как к будущему, так и к прошлому, вы доказали высказывание о том, что в отношении гравитации будущее похоже на прошлое. И то же самое будет верно всякий раз, когда вы доказываете надежность теории на основе того, что она подтверждена. Далее, чтобы перейти от «подтвержденной» к «надежной», вы исследовали объяснительную силу теорий. Таким образом, вы показали: то, что мы могли бы назвать «принципом поиска лучших объяснений», в совокупности с некоторыми наблюдениями – да, и рассуждениями, – подразумевает, что будущее во многих отношениях будет похоже на прошлое. А это и есть принцип индукции! Если ваш «объяснительный принцип» влечет за собой принцип индукции, значит, логически это и есть принцип индукции. Так что индуктивизм все-таки верен, а принцип индукции действительно следует постулировать, явно или неявно, прежде чем мы сможем предсказать будущее.
