Валентин Коровин - История русской литературы XIX века. Часть 2: 1840-1860 годы
В повести «Доктор Крупов», написанной в форме дневника доктора, где тот излагает свои соображения о странных психических отклонениях в сознании людей, искренне убежденных в своем здравомыслии, – Герцен продолжает тему «безумия», пронизывающего все общество, живущее традиционными представлениями, и дает ей широкую философскую трактовку. При этом широта взгляда Герцена-философа вновь, как и в финале «Кто виноват?», имеет скрыто пессимистическую окраску. Доктор Крупов, медик и социолог в одном лице, ставит откровенно неудовлетворительный диагноз обществу, которое, по его мнению, охвачено множеством различных недугов. К наиболее страшным из них он относит романтизм – «духовную золотуху», неестественным образом раздражающую человеческий организм и истощающую его «страстями вымышленными», и аристократизм – «застарелую подагру нравственного мира». Если, по определению доктора, «всякий человек… с малых лет, при содействии родителей и семьи, приобщается мало-помалу к эпидемическому сумасшествию окружающей среды», то где гарантия, что когда-нибудь будет положен конец этому процессу? Правда, наряду с пессимистически звучащим утверждением, что вся человеческая история есть «не что иное, как связный рассказ родового хронического безумия», герой высказывает суждение, что одновременно происходит «медленное излечение» человеческого рода, позволяющее надеяться на то, что «через тысячу лет двумя-тремя безумиями будет меньше». За этим суждением, конечно, стоит надежда самого автора, его вера в науку и прогресс человеческого знания, однако предлагаемые героем в конце повести конкретные рекомендации к излечению людей, страдающих от «эпидемического сумасшествия», а именно – воздействовать на них «шампанским» или «бургонским» – слишком наивны, чтобы принимать их всерьез и за простодушным научным оптимизмом Крупова не увидеть тайных герценовских сомнений в отношении обнаружения, будь то в настоящем или в будущем, подлинных способов излечения, которые могли бы радикально изменить в лучшую сторону несовершенную человеческую природу.
Французская революция 1848 г. Духовный кризис Герцена
В 1847 г. Герцен выезжает за границу, а в феврале 1848 г. становится очевидцем событий французской революции, свергшей конституционно-монархический режим «буржуазного короля» Луи Филиппа и провозгласившей Францию республикой во главе с Временным правительством, в которое вошли многие республиканцы и социалисты. Для Герцена случившееся было величайшей победой человеческого разума, стремящегося к новой свободе, над косностью традиционных общественных и политических форм жизни. Но когда в июне того же 1848 г. по приказу Временного правительства было жестоко подавлено восстание рабочих, неудовлетворенных голословными правительственными обещаниями и взявшихся за оружие после расстрела их мирной демонстрации, Герцен принял сторону рабочих и перешел в оппозицию к новому республиканскому правительству. Подавление восстания потрясло многих, но состояние духа, в которое впал Герцен, правильнее всего было бы описать как отчаяние. Писатель разочаровался не только во французской революции, на которую, подобно многим западникам-либералам, возлагал огромные надежды, но и в своей западнической вере в Европу как очаг мировой цивилизации и носительницу идеи общечеловеческого прогресса.
«С того берега»
Свои новые мысли и свое смятение, вновь давшее пищу кругу пессимистических переживаний, Герцен выразил в написанной по следам революционных событий книге философско-публицистических очерков и диалогов «С того берега» (1848–1850). Продолжая давнюю тему борьбы с романтизмом, Герцен на этот раз относит к романтически отвлеченным представлениям и идею об истории как функции духа, ведущего человечество к сияющей точке совершенства. Этой идее, по-своему разделяемой и французскими просветителями, и Гегелем, и Чаадаевым, и Сен-Симоном, всеми русскими западниками и когда-то им самим, Герцен отныне говорит решительное «нет», отстаивая мысль, что в истории не существует и никогда не существовало гарантированного прогресса. Напротив, утверждает он, человеческая история, как и все в мире, есть функция природы, а природа слепа, ее основа – хаотическое «брожение» атомов, и действия ее – действия стихии, предсказать которые невозможно. Поэтому не стоит удивляться тому, что история, за которой изначально скрывается природный хаос, не оправдывает наших надежд. Природный хаос не считается с человеческими идеями, он существует сам по себе и в любой момент может разрушить все хрупкие постройки человеческого ума, уничтожить все культуры и цивилизации и даже – само человечество. Такой умирающей, разлагающейся на глазах под действием «вулканических» толчков природного хаоса видит Герцен современную Европу. Достигнув высочайшего уровня цивилизации, она достигла пика своего цветения, и теперь начинается ее медленное разложение, она неудержимо движется к гибели; как тонущий корабль, идет ко дну. Поскольку разложение является природным, органическим процессом, то им в той или иной мере захвачены все европейские сословия: не только нынешние хозяева Франции – буржуа, будь то буржуа-консерваторы или буржуа-либералы и республиканцы, но и противостоящее им четвертое сословие – пролетариат, рабочие, под социалистическими лозунгами выступающие против режима буржуазии. Французский и, шире, весь европейский пролетариат, по Герцену, так же отравлен «торгашеским» духом приобретения и накопительства, как и те, против кого он борется. Как ни прекрасна, по мнению автора «С того берега», социалистическая идея всеобщего равенства, она не может быть воплощена в жизнь в нынешней Франции: французские рабочие, дети умирающей цивилизации, не способны ни понять, ни оценить величия этой идеи во всем ее значении и масштабе. Не отрекаясь от социалистических пристрастий, с юношеских лет связанных в его сознании с надеждой на возможность радикального изменения хода мировой истории, Герцен, тем не менее, все время рассматривает их в поле действия сил мирового хаоса и вынужден признать, что с этой – всеобъемлющей, универсально-природной – точки зрения они не могут внушать сколько-нибудь прочной надежды: все историческое кажется мелким рядом с грандиозностью природных процессов. Выхода из описанного противоречия писатель не видит. Единственное, в чем он находит известную опору, это позиция скорбного стоического претерпевания происходящего, позиция исторического свидетеля, бессильного изменить ход вещей, но оставляющего за собой право констатировать ошибочность, если не прямую ложность, того направления, которое подталкиваемая «бессмысленными» процессами, происходящими в природе, очередной раз избрала человеческая история. Человек не может выйти за пределы породившей его природы, но в его сознании все-таки есть нечто, что до конца не сводимо к ней: это способность видеть ее несовершенство и отрицать его как досадное несоответствие той неведомой норме, которую, несмотря ни на что, постулирует единственный носитель и законодатель смысла в хаотической и катастрофической вселенной – трезвый человеческий разум. Этой способности, как бы заговаривая свое отчаяние, Герцен поет гимн в 7-м очерке книги, выразительно названном: «Omnia mea mecumporto» (Все мое ношу с собой).
Семейная драма
Духовный кризис Герцена, вызванный событиями французской революции, в начале 1850-х годов был усугублен событиями личного порядка. Страшный моральный удар нанесло Герцену увлечение его жены Натали другом их семьи, а в отношении политических пристрастий – прямым единомышленником писателя, немецким левым радикалом и поэтом Г. Гервегом. Идеальные представления Герцена о свободных брачных отношениях оказались в резком противоречии с реальным опытом его жизни: он не смог отпустить жену к тому, кого по свободному страстному влечению избрало ее сердце, и объяснил происшедшее ее роковой ошибкой, а также низменностью помыслов и духовным ничтожеством ее избранника. Вскоре после этого, в 1851 г., во время кораблекрушения погибают мать Герцена и его младший сын, а в 1852 г. подавленная всеми выпавшими на ее долю потрясениями и испытаниями умирает (после неудачных родов) вернувшаяся к мужу Натали.
«Поврежденный»
Переживания конца 1840-х – начала 1850-х годов своеобразно преломились в написанной в 1851 г. повести «Поврежденный». В ней, как можно предположить, Герцен дает отстраненное или, точнее, завуалированное изображение своего духовного кризиса и пытается нащупать его причины. Центральный герой повести, русский помещик Евгений Николаевич, которого приставленный к нему благодушный и недалекий «оптимист» доктор считает сумасшедшим, развивает мысли, во многом близкие самому автору, об ошибочности всех исторических путей, избираемых человечеством, и о возможной предопределенности этого выбора какой-то изначальной ошибкой, не позволяющей при трезвом размышлении смотреть на «земной шар» иначе, как на «планету неудавшуюся или больную». Вместе с тем сам этот, по существу пессимистический, взгляд на мир представлен в повести как обусловленный рядом внешних обстоятельств жизни Евгения Николаевича, и прежде всего – историей его тайной, робкой и безответной влюбленности в одаренную певческим талантом молодую крепостную крестьянку, любившую, как ему удается выяснить впоследствии, другого – его же собственного камердинера Архипа, которому Евгений Николаевич, по словам одного из героев, с детства «верили, как самому себе». Смутно напоминающая семейную драму самого Герцена, личная драма Евгения Николаевича, таким образом, одновременно оказывается и объяснением его «сумасшествия», состоящего в слишком пессимистическом взгляде на мир, и новым поводом для вполне обоснованного уличения всей человеческой жизни, как она издавна сложилась на земле, в глубоком несовершенстве, заставляющем всякую высоко развитую и мыслящую личность страдать, испытывая тяжелейшие и, главное, никак не заслуженные ею нравственные мучения. Тема не столько даже социального, сколько универсально-экзистенциального протеста «лица» против несправедливо устроенного мира, намеченная в «Кто виноват?» и подспудно присутствующая в «Сороке-воровке», в «Поврежденном» звучит вполне отчетливо и если не для героя, то для автора, безусловно, становится некой духовной опорой, позволяющей ему преодолеть собственный философский пессимизм и наметить пути выхода из кризиса.
