Элина Драйтова - Повседневная жизнь Дюма и его героев
Благодаря знакомству с произведениями многих авторов и наличию собственной философии Дюма постепенно стал систематизировать свои знания и выстраивать свою ценностную иерархию классиков и современников. Вспомним еще раз, что говорил Фариа.
«— В Риме у меня была библиотека в пять тысяч книг. Читая и перечитывая их, я убедился, что сто пятьдесят хорошо подобранных сочинений могут дать, если не полный итог человеческих знаний, то во всяком случае все, что полезно знать человеку» (Ч. I, XVI).
Александр Дюма в эссе «О Жераре де Нервале» предложил свой список книг идеальной библиотеки, которую он взял бы с собой в одиночное кругосветное плавание. Если Фариа называет среди избранных Фукидида, Ксенофонта, Плутарха, Тита Ливия, Тацита, Страду, Данте, Монтеня, Шекспира, Спинозу, Макиавелли и Боссюэ («Я называю вам только первостепенных»), то Дюма расширяет этот список, включив в свою библиотеку, в частности, своих современников Бальзака и де Нерваля, которых аббат не мог прочесть до 1811 года, то есть до года своего ареста.
Образованный человек должен знать иностранные языки. Фариа говорит о себе следующее:
«— Я говорю на пяти живых языках: по-немецки, по-французски, по-итальянски, по-английски и по-испански; с помощью древнегреческого понимаю нынешний греческий язык; правда, я еще плохо говорю на нем, но я изучаю его.
— Вы изучаете греческий язык? — спросил Дантес.
— Да, я составил лексикон слов, мне известных; я их расположил всеми возможными способами так, чтобы их было достаточно для выражения моих мыслей. Я знаю около тысячи слов, больше мне и не нужно, хотя в словарях их содержится чуть ли не сто тысяч. Красноречивым я не буду, но понимать меня будут вполне, а этого мне довольно» (Ч. I, XVI).
Заметим, что здесь Дюма вполне обоснованно излагает метод изучения языка на основе лексического минимума. В настоящее время лексический минимум первой ступени обучения обычно содержит как раз от пятисот до тысячи слов (кроме интенсивных курсов). Освоив это количество, человек вполне может понимать и изъясняться. Но главное, в чем прав Дюма, так это в активном подходе к изучению, когда изучающий язык человек сам постоянно работает с языковым материалом, не рассчитывая на то, что умелый преподаватель «вложит ему в голову» нужные знания.
Список языков Фариа поразительно напоминает список Лассаня. Здесь, правда, добавился испанский. Сам Дюма, помимо французского, знал итальянский. Немецкий у него «не пошел». Зато усвоенные под началом аббата Грегуара азы латыни сослужили добрую службу при написании исторических романов. Известно, что латинский язык повсеместно изучался в Европе и вплоть до XVIII века оставался языком дипломатии. И вот в романе «Королева Марго» Маргарита Валуа, образованнейшая женщина своего времени, обращается к польскому послу со следующими словами:
«— Quod nunc hac in aula insperati adestis exultaremus ego et conjux, nisi ideo immineret calamitas, scilicet non solum fratris sed etiam amici orbitas».[117]
Речь продолжается также на латыни, и читатель вынужден напрячь свои познания, потому что приведенный текст не просто дань историческим реалиям, он напрямую связан с сюжетом романа: в нем в завуалированной форме содержится намек, предназначенный не послам, а присутствующему заговорщику де Муи.
В другой главе Маргарита переговаривается по-латыни со своим бывшим любовником герцогом де Гизом, который должен вернуть ей ее письма.
«— Ipse attuli, — говорит герцог.
— Noctu pro more, — тихо ответила королева»[118] (Ч. I, I).
Легкость обращения с латинским языком позволяет Дюма одновременно создавать колорит прошедших веков и неназойливо острить от имени своих персонажей.
«Ne nos inducas in tentationem, et libera nos ab advo-catis»,[119] — молится Шико, узнав о происках адвоката Николя Давида («Графиня де Монсоро». Ч. I, XXI).
Тот же Шико, отправленный Генрихом III с письмом в Наварру, из соображений собственной безопасности уничтожает письмо и запоминает его содержание, предварительно переведя на латинский язык, чтобы иметь возможность избежать объяснений: заучил, дескать, не понимая, что с меня взять! Интересующихся процессом сего остроумного перевода отсылаем ко второй главе второй части романа «Сорок пять», однако не откажем себе в удовольствии привести один фрагмент главы:
«Внезапно Шико остановился: он заметил, что не сможет перевести на латинский язык слово «Лувр», — это его очень огорчило.
Ему пришлось также переделать Марго в Марготу, как он уже сделал из Шико Шикотуса; между тем для красоты надо было бы превратить Шико в Шикота, а Марго в Маргот, что уже напоминает не латынь, а греческий.
О слове «Маргарита» он даже не думал; такой перевод был бы, по его мнению, не точен» (Ч. И, II).
Почему, спрашивается, неточен? Да потому, что значение латинского слова margarita — «жемчуг», а жемчуг был символом чистоты и непорочности. Письмо же, которое Шико столь тщательно переводит, как раз обвиняет Марго в измене супругу.
Затем Шико прибывает к Генриху Наваррскому и декламирует ему латинский текст, заявив при этом, что сам он латынь уже давно забыл и помнит только, «что латинский язык не имеет артикля, имеет звательный падеж, и слово «голова» в нем среднего рода» (Ч. И, XV). Это звучит правдоподобно, поскольку и в наше время многие студенты, изучавшие латинский язык, выходят из института с аналогичными познаниями в предмете. Дальнейшая интрига с Генрихом Наваррским строится на обыгрывании латинского текста письма. Ведь Генрих не глупее Шико, и он тоже прикидывается, будто ничего не понимает, а потом, в нужный момент, цитирует супруге обличающие ее фразы, добиваясь этим нужных ему уступок.
Вкрапление иноязычных фраз в текст романов создает атмосферу достоверности. Не меньшую достоверность придают портретам героев разнообразные акценты. Мы уже встречались с креольским диалектом в сцене с гремучей змеей и с немецким акцентом швейкоподобного слуги Франца. Немецкий акцент особо удается писателю, и он часто воспроизводит его в разных произведениях. Так же он любит вставлять словечки гасконского происхождения типа «Parfandiou!» герцога д’Эпернона.
Любимые словечки вообще прекрасный способ передать особенности характера персонажа. При этом они, конечно, составляют одну из сложностей перевода. В романах о гугенотских войнах почти каждый из главных героев имеет свое любимое восклицание. Шико опознает Генриха Наваррского по его знаменитому «Ventre-saint-gris!». Восклицание практически непереводимое. Подобные восклицания, отдаленно напоминающие по звучанию более крепкие слова, распространены у всех народов. Словечко Генриха Наваррского порождено божбой типа «Святое чрево!», считавшейся недопустимой как поминание святыни всуе. Но в романе есть еще один человек, пользующийся производным от того же восклицания. Это Шико, чье любимое словечко: «Ventre-de-biche!» (буквально: «брюхо оленихи»), Генрих и Шико явно одного поля ягоды — поэтому они и ругаются похоже. Вот Генрих III, тот произносит «Mordieu!» (нечто вроде «Смерть Христова»).
Кстати о Шико. В его лице мы видим портрет образованного человека XVI века, каким его представляли себе в веке XIX. Посмотрим же, что он знает и умеет. В первую очередь он как дворянин обладает всеми навыками военного искусства: верховая езда, знание всех современных видов оружия, их сильных и слабых сторон, идеальные навыки фехтовальщика. Причем совершенство навыков зависит не от наличия наставника, а от умения творчески относиться к изучаемому предмету (тезис Дюма в пользу самообразования?). В ответ на просьбы брата Жака давать ему уроки фехтования Шико отвечает: «Преподаватель я плохой, друг мой, я сам научился, размышляя и практикуясь. Делайте, как я, ясный ум из всего извлечет пользу» («Сорок пять». Ч. I, XXIII).
Помимо военных дисциплин Шико искушен в государственной политике и дипломатии, что следует из тех советов, которые он дает Генриху III. Однако чувствуется, что и это результат не столько систематического образования, сколько систематических наблюдений и размышлений.
Шико знает или, во всяком случае, понимает немецкий («Графиня де Монсоро». Ч. И, L) и испанский («Сорок пять». Ч. II, XVII). Он свободно владеет латинским языком, и, судя по намекам, древнегреческий и древнееврейский также ему не чужды («Сорок пять», Ч. II, XIII). Он хорошо ориентируется в античной мифологии, ссылается на древнегреческих и латинских авторов, цитирует средневековых философов, подкрепляет свои доводы ссылками на исторические события. Он разбирается в генеалогии и геральдике. Кроме того, он явно знаком с основами медицины, умеет обработать рану («Возьми-ка чистую белую тряпочку, смешай в стакане равное количество чистого оливкового масла, винного осадка и промой это место, приятель». — «Сорок пять». Ч. Ill, XVIII).
К тому же Шико еще и следит за новейшими достижениями мысли. Например, отправляясь в Наварру, он прихватил с собой в дорогу «очень любопытную, совсем новую книгу, сочинение некого мэра города Бордо, которого звали не то Монтань, не то Монтень. Эта книга была напечатана в Бордо как раз в 1581 году; в ней заключались две первые части впоследствии довольно известного сочинения, названного «Опыты»» («Сорок пять». Ч. II, III). Вдобавок ко всему он хорошо играет в шахматы.
