Борис Соколов - Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы.
В данном случае обоснование политической необходимости розог явно имеет в себе и психофизиологический аспект. Старик Карамазов — не только хороший ученик маркиза де Сада, но и настоящий садист, которому нравится причинять страдания другим, получая от этого удовлетворение собственному сладострастию.
Связь Карамазова-старшего с юродивой Лизаветой Смердящей, оказавшаяся для него роковой, заставляет вспомнить о связи маркиза с нищенкой Розой Келлер, положившей начало его злоключениям. Лизавета и выглядит как нищенка: «Ходила она всю жизнь, и летом и зимой, босая и в одной посконной рубашке. Почти черные волосы ее, чрезвычайно густые, закурчавленные, как у барана, держались на голове ее в виде как бы какой-то огромной шапки. Кроме того всегда были запачканы в земле, в грязи, с налипшими в них листочками, лучиночками, стружками, потому что спала она всегда на земле и в грязи».
Брат писателя Андрей Михайлович Достоевский в своих воспоминаниях рассказал о прототипе Лизаветы Смердящей: «В деревне у нас была дурочка, не принадлежавшая ни к какой семье; она все время проводила шляясь по полям, и только в сильные морозы зимой ее насильно приючивали к какой-либо избе. Ей уже было тогда лет 20–25; говорила она очень мало, неохотно, непонятно и несвязно; можно было только понять, что она вспоминает постоянно о ребенке, похороненном на кладбище. Она, кажется, была дурочкой от рождения и, несмотря на свое таковое состояние, претерпела над собою насилие и сделалась матерью ребенка, который вскоре и умер. Читая впоследствии в романе брата Федора Михайловича „Братья Карамазовы“ историю Лизаветы Смердящей, я невольно вспоминаю нашу дурочку Аграфену».
Сейчас самое время вернуться к сопоставлению жизни и творчества Достоевского и маркиза де Сада. Внимательное изучение десадовских мотивов в творчестве Достоевского обнаруживает куда более глубокую связь романов великого русского писателя с романами скандально знаменитого француза, зачисленного традиционным восприятием на убогую роль всего лишь одного из родоначальников современной порнографии. Во-первых, многие тексты Достоевского заставляют предположить, что уже и само по себе знакомство Достоевского с произведениями де Сада носило гораздо более основательный характер, чем это кажется многим исследователям и чем это действительно было бы, если бы Достоевский знал де Сада лишь понаслышке или из вторых рук. Вспомним хотя бы «Бесов» — слова Шатова, обращенные к Ставрогину. «А правда ли, что вы, — злобно ухмыльнулся он, — правда ли, что вы принадлежали в Петербурге к скотскому сладострастному секретному обществу? Правда ли, что маркиз де Сад мог бы у вас поучиться? Правда ли, что вы заманивали и развращали детей?» Тут ведь упоминание о некоем «секретном» обществе представляет собою не только своеобразную пародию внутри романа на другую, революционную организацию «бесов», но, похоже, и пародию на знаменитое десадовское «Общество друзей преступления» из «Жюльетты», которое, в свою очередь, пародировало действительно созданное якобинцем Жильбером Ромом «Общество друзей закона».
Вряд ли случайно и сама биография Ставрогина, аристократа и сына генерала, во многом совпадает с биографией де Сада. Маркиз тоже был, как уже сказано, аристократом (отец его, по некоторым данным, даже короткое время служил послом в России); он тоже был отставным офицером, участником Семилетней войны (Ставрогин у Достоевского — участник Польской кампании 1863 года, где он получил крестик и вновь выслужился в офицеры, будучи ранее за дуэли разжалован в рядовые); он тоже содержал в Париже квартиры — «маленькие домики» для разврата (причем инцидент с Розой Келлер в одном из таких домиков и привел к его первому аресту). Ставрогин описывает, какое наслаждение доставляла ему порка розгами Матреши, им самим спровоцированная. Это роднит его со старшим Карамазовым, восторженно описывающим порку в Мокром. Но именно во флагелляции (порке для получения сексуального удовольствия) обвиняла маркиза и Роза Келлер. Отметим, что в произведениях де Сада розги вообще играют большую роль, и, как и у Достоевского, несправедливость порки усиливает наслаждение истязателя. Да и интрига, замысленная Ставрогиным, вполне типична для маркиза и неоднократно встречается в его романах. Ставрогин женится на уродливой хромоножке Лебядкиной, бросая вызов общепринятым «правилам приличия» и издеваясь над таинством брака, а для многих десадовских героев-либертинов тоже была характерна, как мы знаем, страсть к уродам.
Но есть и более глубокая, религиозно-философская связь между творчеством де Сада и Достоевского.
Вспомним слова Достоевского о том, что у Пушкина перед Клеопатрой сам маркиз де Сад выглядит ребенком. Вот эта поразительная интерпретация, которая, возможно, и не совпадает с подлинным пушкинским замыслом, но которая чрезвычайно характерна зато для самого Достоевского.
«Клеопатра, — пишет Достоевский, — представительница того общества, под которым уже давно пошатнулись его основания. Уже утрачена всякая вера… Жизнь задыхается без цели. В будущем нет ничего; надо требовать всего у настоящего, надо наполнить жизнь одним насущным. Все уходит в тело, все бросается в телесный разврат, и, чтоб пополнить недостающие высшие духовные впечатления, раздражает свои нервы, свое тело всем, что только способно возбудить чувствительность. Самые чудовищные уклонения, самые ненормальные явления становятся мало-помалу обыкновенными. Даже чувство самосохранения исчезает. Клеопатра — представительница этого общества. Ей теперь скучно… Ей нужно теперь сильное впечатление, она уже изведала все тайны любви и наслаждений, и перед ней маркиз де Сад, может быть, показался бы ребенком… Но это душа сильная, сломить ее еще можно нескоро; в ней много сильной и злобной иронии. И вот эта ирония зашевелилась в ней теперь. Царице захотелось удивить всех гостей своим вызовом; ей хотелось насладиться своим презрением к ним, когда она бросит им этот вызов в глаза и увидит их трепет и почувствует в себе стук этих дрогнувших страстью сердец. Но ее мысль уже овладела и ее душою вполне. Страсть уже пробежала ядовитой струей и по ее нервам. О, теперь и ей хотелось бы, чтобы приняли ее чудовищный вызов! Сколько неслыханного сладострастия и неизведанного еще ею наслаждения! Сколько демонского счастья целовать свою жертву, любить ее, на несколько часов стать рабой этой жертвы, утолить все желания ее всеми тайнами лобзаний, неги, бешеной страсти и в то же время сознавать каждую минуту, что эта жертва, этот минутный властитель ее заплатит ей жизнью за эту любовь и за гордую дерзость своего мгновенного господства над нею. Гиена уже лизнула крови; ей грезится теплый пар ее; он будет ей грезиться и в последнем моменте наслаждения. Бешеная жесткость уже давно исказила эту божественную душу и уже часто низводила ее до звериного подобия. Даже и не до звериного; в прекрасном теле ее кроется душа мрачно-фантастического, страшного гада; это душа паука, самка которого съедает, говорят, своего самца в минуту своей с ним сходки. Все это похоже на отвратительный сон. Но все это упоительно, безмерно развратно и… страшно!., и вот демонский восторг наполняет душу царицы, и она гордо бросает свой вызов…»
Далее Достоевский отмечает на мгновение вспыхнувшее у Клеопатры чувство любви к юноше, готовому жизнью заплатить за ночь, проведенную с нею. «Но, — пишет он, — только на одно мгновение. Человеческое чувство угасло, но зверский дикий восторг вспыхнул в ней еще сильнейшим пламенем, может быть, именно от взгляда этого юноши. О, эта жертва всех более сулит наслаждений! Замирая от своего восторга, царица торжественно произносит свою клятву… Нет, никогда поэзия не восходила до такой ужасной силы, до такой сосредоточенности в выражении пафоса! От выражения этого адского восторга царицы холодеет тело, замирает дух… и вам становится понятно, к каким людям приходил тогда наш божественный искупитель. Вам понятно становится и слово: искупитель…
И странно была бы устроена душа наша, если б вся эта картина произвела бы только одно впечатление насчет клубнички!»
Примечательные слова! Читая разбор «Египетских ночей» Достоевским, трудно отделаться от впечатления, что речь на самом деле идет о каком-то эпизоде десадовского романа. Тут и вполне «маркизовский» естественнонаучный пример с самкой паука, тут и Клеопатра — типичная десадовская либертинка, тут и та, открытая автором «Жюстины» и «Жюльетты», странная закономерность, что между садистом-мучителем и его жертвой парадоксально возникает в какое-то мгновение сильнейшее чувство любви. Сегодня это называют «стокгольмским синдромом» и иллюстрируют обычно чувством симпатии, которое возникает у заложников по отношению к захватившим их террористам. И тут, наконец, и одна из излюбленных идей маркиза о том, что если Бога нет, то все дозволено!
