Нина Михальская - Пути развития английского романа 1920-1930-х годов
11-й эпизод — 4 часа дня. Отель «Ормонд». Перед свиданием с Молли сюда заходит ее антрепренер и любовник Бойлэн. Здесь же Леопольд Блум пишет письмо своей возлюбленной Марте Клиффорд.
12-й эпизод — 5 часов. Леопольд Блум заходит в бар.
13-й эпизод — 8 часов вечера. Блум отдыхает на берегу. Наблюдает за прогуливающимися женщинами и детьми и предается воспоминаниям о своей юности.
14-й эпизод — Вечер. Родильный дом. Мина Перлей производит на свет девятого младенца. Блум навещает ее. Он встречает здесь Стивена; в нем вспыхивает отцовская нежность к Дедалусу и пробуждается интерес к его личности и судьбе.
15-й эпизод — Полночь. Публичный дом. Здесь Блум и Дедалус. Пьяного Стивена до потери сознания избивают пьяные солдаты. Блум трогательно заботится о нем. Вего лице Стивен обретает своего отца.
16-й эпизод — Час ночи. Блум и Дедалус бредут по ночному Дублину. В дешевой харчевне выпивают по чашке жидкого кофе и беседуют с матросом.
17-й эпизод — 2 часа ночи. Блум приводит Дедалуса к себе домой. Они вспоминают события дня. После ухода Стивена Блум укладывается спать.
18-й эпизод — 3 часа ночи. В сознании засыпающей Молли проносятся воспоминания о прошедшем дне, возникают картины ее жизни; в полусне она размышляет о своих отношениях с мужем и любовником. Таково построение «Улисса». Однако перечисление эпизодов в их последовательности дает лишь самое общее представление о контурах романа. Замысел Джойса монументален. Согласно ему Блум и Дедалус — это воплощение извечных свойств натуры человека, это само человечество, а Дублин, по которому они блуждают, — это весь мир. Внешняя канва событий таит в себе глубокий для Джойса смысл. Леопольд Блум уподобляется странствующему Одиссею. Стивен Дедалус — сыну Одиссея Телемаху, Молли — жене Одиссея Пенелопе. Странствования Блума завершаются тем, что он обретает в лице Стивена Дедалуса своего сына, а тот, в свою очередь, находит отца. Итог романа — возвращение Блума-Улисса в родной дом (на Итаку), где его ждет Молли-Пенелопа.
Каждый из эпизодов романа соотнесен с той или иной песней гомеровской «Одиссеи». Например, 4-й эпизод — с песней о Калипсо, 8-й эпизод соответствует «Листригонам», 9-й — «Сцилле и Харибде» и т. д. Однако подобные аналогии очень условны и без помощи специальных «путеводителей по роману» догадаться о существовании каких-то определенных параллелей между «Улиссом» и «Одиссеей» чаще всего оказывается просто невозможным.
В самом деле, лишь при очень сильно развитом воображении содержащееся в 4-м эпизоде беглое упоминание о висящей в спальне Блума картине с изображением нимф может навести на мысль о возможности сопоставления этого эпизода с той частью «Одиссеи», в которой Менелай сообщает Телемаху, что его отец находится на острове Калипсо. Точно так же беседа Дедалуса с директором школы мистером Дизи лишь очень условно и очень отдаленно может напоминать те советы, которые умудренный жизненным опытом гомеровский Нестор дает юному Телемаху. Но тем не менее эта система сложных аналогий в романе Джойса присутствует и ею поддерживается зыбкий каркас условного единства передаваемого в романе потока мельчайших подробностей. Эта формальная схема, к которой обращается Джеймс Джойс, может быть, помимо его собственного желания помогает ему сцементировать рассыпающееся здание его повествования.
Но вместе с тем обращение к Гомеру имеет и другой смысл. В творимой им схеме человека, в своем Блуме, Джойс пытается усмотреть те извечные начала, которые свойственны человеческой натуре испокон веков. Мысль о неизменности человеческой природы и дала основание Джойсу сопоставлять Блума с героем древнегреческих мифов.
Знакомство с Блумом позволяет судить о том, каким видит Джойс человека «вообще» и какие свойства его натуры представляются ему основными.
Блум безличен и не выделяется среди множества подобных ему буржуа-обывателей. Его «поток сознания», поток его мыслей — незначительных, тусклых, будничных— движется вяло и медленно, не прерываемый ничем ярким и обращающим на себя внимание. Он совершенно не способен мыслить обобщенно, и даже то, что принято называть «общими местами» и трюизмами («помет очень хорошее поверхностное удобрение», «черное проводит, поглощает или преломляет тепло» и т. п.) лишь иногда прерывает ход его размышлений. Его интеллектуальный багаж ничтожен, и дальше бульварного романа «Руби — гордость арены», на обложке которого изображен свирепый итальянец с хлыстом, круг его литературных интересов не распространяется. Джеймс Джойс не включает в поток его мыслей каких-либо сложных ассоциаций историко-политического характера. Лишь несколько раз в сознании Блума мелькают имена участников борьбы за независимость Ирландии и беглые упоминания библейских имен. Обычно поток мыслей Блума примитивно прост и прозаичен, а толчком для изменения направления его мыслей служит самое непосредственное «раздражение извне». Идя по своему дворику, он размышляет об удобрениях для огорода; проходя мимо бара, думает о том, какими путями обогащаются владельцы пивных заведений; остановив свой взгляд на спинке кровати, пускается в пространные воспоминания о том, когда и при каких обстоятельствах была приобретена и доставлена до места назначения эта семейная реликвия.
Джеймс Джойс отказывается от традиционного для жанра романа приема описания, но в «поток сознания» своего героя он вкрапливает множество натуралистических деталей, из совокупности которых складывается вполне определенное представление о некоторых предметах быта, окружающих Блума, о витающих в его доме запахах, о его привычках и потребностях. Причем, очевидно, вполне сознательно, Джойс обращается к таким подробностям, на основании которых возникает не только чувство неприязни, но и брезгливое отвращение к Блуму и его окружению. Весьма характерен в этом отношении 4-й эпизод романа.
Леопольд Блум у себя дома. Он готовит завтрак для себя и жены и несет его в спальню. Дешевая пошлая картинка в рамке за три шиллинга висит над кроватью — «шедевр» цветной фотографии — «Купающаяся нимфа». По комнате разбросано грязное смятое белье. На глаза Блуму попадается «чулок с перекрученной серой подвязкой и лоснящейся пяткой», «грязные панталоны», «раскрытая книга, валяющаяся возле ночного горшка в оранжевых разводах». На обширной кровати, спинки которой украшены блестящими шарами, лежит еще не вполне проснувшаяся Молли. Блум смотрит «на углубление между большими мягкими грудями, свисающими под ночной рубашкой, словно вымя козы»[19]. В комнате трудно дышать. Затхлый запах — «как загнившая вода из-под цветов» — одурманивает. Дурные запахи наводняют жилище Блума. «Едкий дым подгорающей почки заполнил кухню»; «вонь заплесневелой штукатурки и затхлой паутины» ударяет в голову. В нагнетении подобных деталей Джойс не ограничивает и не сдерживает себя. «Толкнув ногой, Блум открыл шаткую дверь уборной. Надо поосторожней, как бы не запачкать брюк до похорон. Вошел, нагнув голову под низкой притолкой. Притворив дверь, расстегнул подтяжки… Прежде чем сесть, он посмотрел через щель на соседское окно… Устроившись на стульчаке, развернул газету, разложив ее на голых коленях… Он продолжал читать, спокойно сидя над собственным поднимающимся запахом…».
В эпизодах, посвященных Блуму, в «поток сознания» своего героя Джойс включает детализированное воспроизведение окружающего его вещного мира. Эти две струи — вещный мир и «поток сознания» — не просто сосуществуют, не только переплетаются, а взаимопроникают одна в другую. И этот сплав двух начал — примитивно интеллектуального и грубо материального — составляет характерную особенность стиля таких эпизодов романа, как 5, 6, 13 и некоторые другие.
Примитивность натуры Блума, его чревоугодие и грубая чувственность, сквозят и в той сосредоточенности, с которой готовит он завтрак, и в чрезмерной обстоятельности поглощения им пищи, и в деловитой напряженности при выборе куска мяса в лавке. То, что принято называть «внутренним, духовным миром» человека, у Блума сливается с миром вещей. Одно уподобляется другому, и границы между духовным и материальным миром перестают существовать. «Мистер Леопольд Блум любил густой суп из потрохов, пупки с привкусом ореха, жареное фаршированное сердце, ломтики печенки в сухарях, поджаренную тресковую икру. Больше всего он любил бараньи почки на рашпере, оставлявшие во рту тонкий едкий вкус, слегка отдававший мочой». С вожделением предвкушая предстоящий завтрак, взирает Блум на витрину мясной лавки.
«Блестящие звенья, набитые фаршем, насыщали его взгляд, и он спокойно вдыхал тепловатые пряные испарения сваренной свиной крови». В этом царстве колбас и кровавых кусков мяса мелькают веснущатые, мясисто-розовые пальцы хорькоглазого мясника, капельки крови сочатся из почек, слепят глаза красноватые блики на тушах откормленных телушек.
