Элина Драйтова - Повседневная жизнь Дюма и его героев
Когда же наличные появлялись, то они лишь изредка шли на оплату старых амурных долгов. Писатель в очередной раз чем-то увлекался, и деньги улетали прочь, не успев отяготить карман хозяина. Они могли быть потрачены на новый причудливый дом, на какую-нибудь редкостную вещь, обладание которой, пусть временное, приносило радость, на покупку симпатичного животного.
Неудивительно, что однажды Дюма предъявили иск сразу 53 (!) кредитора. Моруа приводит их список, чтобы наглядно показать, на что уходили деньги автора «Трех мушкетеров». В списке кредиторов значатся Газовое управление, красильщик, столяр, стекольщик, скульптор, жестянщик, торговка шалями, угольщик, обойщик, торговец модными товарами, продавец семян, оружейный мастер и конечно же портные, цветочники, торговцы съестными припасами и дорожными товарами и прочая и прочая.[86]
Моруа приходит к верному выводу: Дюма, конечно, нуждался в деньгах, но «только для того, чтобы раздавать их направо и налево, расточать и мотать, а вовсе не для того, чтобы копить».[87] Если радости жизни стоят денег, то деньги необходимы для того, чтобы получать эти радости. Не так ли? Как тут не вспомнить рассуждения старика Мадлена о неумении некоторых серьезных людей пользоваться деньгами! Здесь автор и герой полностью солидарны.
Относительного благополучия и умеренности в расходах Дюма можно было добиться лишь в том случае, если его финансовыми делами занимались другие люди. Ведь сам Дюма даже не знал точного количества переизданий своих книг и числа проданных экземпляров, не особо следил он и за театральными сборами. Если же он начинал чего-то требовать от издателей, то чаще всего они в очередной раз надували его: как, например, издатель Мишель Леви, с которым Дюма попробовал вести тяжбу. Д. Циммерман приводит итоги процесса: для того чтобы уладить дело полюбовно, Дюма практически позволил себя обокрасть. «Вместо 700 тысяч франков, целого состояния, на которое он имел право в качестве компенсации за незаконные тиражи, он получает лишь 120 тысяч в обмен на передачу в полную собственность Леви всех написанных и будущих своих произведений вплоть до декабря 1870 года. Как если бы дата его смерти уже была известна».[88]
Во второй половине пятидесятых годов финансовые дела писателя несколько наладились. Но это была не его заслуга: по счастью, ими занялся хранитель его прав Гиршлер, «который странным образом попутно сам ничуть не обогатился».[89] Видимо, Провидение приставило наконец к воспевавшему его писателю честного человека, чтобы не дать Дюма окончательно разориться. Сам же он продолжал при этом объявлять сборы пожертвований и участвовать в них. Собирали на могилу актрисы Мари Дорваль, на памятник поэту Э. Моро, на нужды всех и вся, зачастую совершенно не нуждавшихся. Дюма был не из тех, кому тяжело расстаться с деньгами.
Вывод из вышесказанного один: деньги, конечно, были для Дюма ценностью, он всегда стремился их заработать, но они были ценностью не абсолютной: он зарабатывал их, чтобы тратить, так как деньги для него были лишь средством, но не целью. Настоящими ценностями для него были честь, дружба и сама жизнь с ее радостями. Ценностная ориентация любимых героев Дюма по большей части такая же.
В этом отношении интересно обратиться к анализу творчества Дюма в книге Д. Фернандеса. Он справедливо отмечает, что во время правления Луи-Филиппа наступила эпоха быстрого возвышения национальной буржуазии, которая «навязывала нации новую мораль, основанную на уважении к порядку, стремлении к пользе и культе выгоды. На троне Франции оказались Их Величество Деньги».[90] По словам Фернандеса, реакция литераторов на подобные изменения была резко отрицательной. Бальзак отнесся к наступлению «банковского идолопоклонства» с «испуганным восхищением». Стендаль «искал в Италии убежища от пошлости соотечественников». Флобер проявлял «навязчивую фобию в отношении всего «буржуазного»». Дюма заявил протест менее явным, но не менее оригинальным способом: «… он предпринял попытку в период самого расцвета материализма и духа наживы возродить рыцарский идеал Франции, существовавший до Кольбера… воспев в «Трех мушкетерах» идеологию дуэли, молодецкой удали, блестящего бескорыстия; описав в романе «Двадцать лет спустя» Фронду как последний всплеск героического бунтарства; и, наконец, подробно рассказав в «Виконте де Бражелоне» о том, как одна эпоха сменилась другой. (…)
«Виконт де Бражелон» — это долгая ностальгическая элегия. Дюма мог бы назвать этот роман «В поисках утраченного барокко».[91]
Такая трактовка трилогии о мушкетерах вполне соответствует духу времени, в котором жил ее автор. Действительно, в «Трех мушкетерах» Дюма специально оговаривает, что во времена Людовика XIII — «времена меньшей свободы, но большей независимости» («Три мушкетера», II) — были другие понятия о гордости, «дворянин получал деньги из рук короля и нисколько не чувствовал себя униженным» (VI). То есть подарок монарха не подразумевал точного соответствия количеству затраченного на службу времени и отнюдь не походил на зарплату. Честь современников Дюма запрещала брать то, что не заработано; отношения стали более меркантильными и упорядоченными. Нелюбовь к королям не позволяла получать дары по их произволу: независимый гражданин хотел быть равен любому другому, а потому не желал брать больше, чем мог дать, не желал быть кому-либо обязанным. Д. Фернандес усматривает зачаток новых отношений в поведении Людовика XIV, когда тот в «Виконте де Бражелоне» отказывается принимать подарки от Фуке и Мазарини.
В целом, с такой трактовкой трудно не согласиться. Но думается, что объяснять отношение Дюма к деньгам исключительно его желанием «не обуржуазиться»[92] было бы некоторым упрощением. Образы жизнелюбов, не скупящихся использовать все свои средства, чтобы отведать полноты жизни, и не желающие, подобно Скупому рыцарю, корпеть над лежащим мертвым грузом богатством, существовали во все времена. Этот тип людей вечен, и Дюма явно принадлежит к нему. Живи он в XX веке или в XVI, его отношение к богатству, думается, было бы таким же. Во все времена было известно: внутренне свободный человек умеет, по словам Киплинга, «все потерять и нищим стать, как прежде, и никогда не пожалеть о том».
Любимые герои Дюма в той или иной степени обладают этим умением. У них есть святыни, которые они не согласны продать, даже совершенно обеднев. Например, Атос не желал продавать свою шпагу, несомненно стоившую очень дорого, поскольку ее эфес был украшен драгоценными камнями. Шпага друга поражала воображение Портоса, и однажды, отправляясь на свидание с очередной «герцогиней», он попросил Атоса одолжить ему это прекрасное оружие. «Атос молча вывернул все карманы, собрал все, что у него было ценного: кошельки, пряжки и золотые цепочки и предложил их Портосу. Что же касается шпаги, сказал он, она прикована к стене и покинет ее только тогда, когда владелец ее покинет это жилище» («Три мушкетера», VII).
Также прекрасное кольцо с сапфиром дорого Атосу не потому, что высока его цена, а потому что оно было подарено его матери отцом в день свадьбы. Но сапфир прошел через руки Миледи, и его ценность безнадежно упала. Атос, не колеблясь, продает его, чтобы обеспечить обмундирование себе и д’Артаньяну (XXXVIII).
Д’Артаньян ценит подаренный ему королевой перстень с алмазом тоже не за его большую стоимость. Он надеется, что по этому перстню королева когда-нибудь узнает того, кому она обязана возвращением подвесок Но вот нужны деньги, чтобы отправить посланца в Лондон к лорду Винтеру с предупреждением о кознях Миледи. Военный совет четверых друзей, собравшийся на бастионе Сен-Жерве под Ла Рошелью, постановляет, что, «поскольку этот перстень получен не от возлюбленной и, следовательно, не является залогом любви, д’Артаньян может продать его» (XLVII). д’Артаньян легко соглашается с таким решением: в конце концов он спокойно может расстаться с платой за спасение чести королевы. А вот записку кардинала, дающую возможность защитить друзей в критический момент, Атос не согласился бы отдать, «пусть даже его осыпали бы золотом».
Кстати, у Дюма тоже была ценность, с которой он никогда не расставался, распродавая имущество и меняя дома. Правда, это была не фамильная шпага, а полотенце, обагренное кровью умирающего герцога Фердинанда Орлеанского.
Отрицание абсолютной ценности денег все же не превращается у Дюма в протест. Неизбежную часть жизни надо уметь освоить. д’Артаньян, старея, пускается на разные ухищрения, чтобы разжиться имуществом, а другой любимец писателя — Шико — заводит себе личную казну, спрятав ее в балке своего парижского дома. «Шико вовсе не был скуп, долгое время он даже отличался мотовством, но к нищете он испытывал отвращение, ибо знал, что она свинцовой тяжестью давит на плечи и сгибает даже самых сильных» («Сорок пять». Ч. I, XVIII).
