Игорь Суриков - Сапфо
Разумеется, на ниве сочинения эпитафий подвизалось и множество посредственных авторов, а то и просто дилетантов, чьи вирши не представляют художественной ценности. Тем не менее писали стихи такого рода и талантливые представители эллинской литературы. Случалось, что поэт даже писал при жизни собственную «автоэпитафию» — чтобы потом, после кончины, ее выбили на его надгробном памятнике. Видимо, поступали так потому, что не хотели доверить столь ответственное дело другим: а то вдруг еще «напортачат», сотворят бездарную надпись, а под ней лежать и лежать… Человеку с тонким литературным вкусом (а писатель по определению является таковым) такая перспектива должна была представляться болезненной.
Буквально только что нам встретилась «автоэпитафия», принадлежащая Носсиде. Но даже и такой гигант, как Эсхил, афинский драматург V века до н. э., поступил не иначе.
Евфорионова сына Эсхила Афинского кости
Кроет собою земля Гелы, богатой зерном;
Мужество помнят его Марафонская роща и племя
Длинноволосых мидян, в битве узнавших его.
Это он сам написал о себе. И, кстати, обратим внимание на удивительную вещь, которая приводила и приводит в замешательство специалистов: в эпитафии себе самому Эсхил в качестве главного дела жизни указал не свои великие трагедии, заложившие основу европейского театра, а свое участие в Марафонской битве с персами («мидянами», как они тут названы).
А теперь всмотримся (или вчитаемся, так сказать) в соответствующее стихотворение Аниты и вообразим себе ситуацию, которую оно подразумевает. Эпитафия будто бы написана на «памятнике», который девочка Миро поставила над «могилой» внезапно умерших кузнечика (акриды) и цикады, своих «домашних животных». Видите, даже выражение «домашние животные» приходится здесь поставить в кавычках. Еще можно представить себе погребение, скажем, любимой кошки (и автору знакомы такие случаи), но надгробная надпись насекомым?! Поневоле улыбнешься. Несомненно, именно на такой эффект и рассчитывала поэтесса.
Итак, перед нами, повторим, своеобразный юмор. А теперь вспомним: мы долго и подробно, на протяжении ряда глав знакомились с наследием Сапфо, постоянно приводили из нее цитаты, порой пространные, и в общем-то все основные черты ее творчества, думается, отразили. И можно было заметить, что среди таких черт склонности к юмору отнюдь нет. Она всегда предельно серьезна и этим не похожа, скажем, на Анакреонта, у которого как раз вполне можно (и неоднократно) встретить шутливые высказывания.
Продолжая разговор об Аните, заметим еще, что одна из ее вышеприведенных эпиграмм («Надпись у родника») являет собой блестящую пейзажную зарисовку. Таких у нее есть несколько. Может быть, здесь можно констатировать влияние Сапфо? Последняя, как мы тоже уже знаем, отличалась даром тонко, прочувствованно описывать природу.
Да, отличалась. Но не она одна: то же самое можно сказать и о ряде других архаических греческих лириков — об Алкее, Алкмане… Так что подражание Аниты стихам именно Сапфо в данном случае можно разве что осторожно предположить, для уверенных утверждений на сей счет достаточных оснований нет.
Вроде бы ближе к лесбосской поэтессе стоит Носсида. В частности, ее главная, самая известная эпиграмма «О любви» написана, казалось бы, на вполне сапфическую тему. Но это опять же только первое впечатление, да и то оно сложится только в том случае, если пробежать по строкам поверхностным взглядом.
То есть тема-то, конечно, действительно одна и та же — любовь. Но вот трактовки этого чувства у Сапфо и Носсиды совсем непохожи. Для второй любовь — это только счастье, только радость и сладость. А разве так у Сапфо? Нет, мы знаем, что для митиленянки любовь — вещь куда более сложная и неоднозначная, «горько-сладостный Эрос», несущий не только утехи, но и страдания, муки.
Тем не менее характерно, что Носсида в «автоэпитафии» прямо упоминает имя Сапфо, сравнивает себя с ней, пытается уподобиться ей славой. И в этом она отнюдь не одинока. Справедливо отмечалось[178], что «женская» традиция в греческой поэзии эллинистической эпохи все-таки развивалась под очень сильным воздействием творчества нашей героини — даже если та или иная представительница этой поэзии так или иначе отклонялась от «сапфического» духа.
Мы бы сказали, что практически все эллинские поэтессы, начиная как минимум с Эринны, а может быть, уже и с Праксиллы, ориентировались именно на великую митиленянку (другой вопрос, что не всем удавалось приблизиться к ней в равной степени), поскольку боготворили ее. Да и только ли поэтессы (то есть женщины)?
В том же III веке до н. э., в той же Александрии Египетской жил и работал поэт-эпиграмматист Диоскорид. Его тоже относят к «певцам любви», и относят оправданно. Достаточно перечислить названия нескольких его важных стихотворений: «Возлюбленной», «Пожар любви», «Раб любви»… Не приходится удивляться тому, что и он однажды решил сочинить своего рода «гимн Сапфо»:
Любящим юным в любви опора сладчайшая, вместе
С музами славит тебя вся Пиерия, Сапфо.
Иль Геликон, весь поросший плющом, вдохновением с ними
Равную, музой тебя чтит эолийский Эрес;
Иль, где «Гимен» Гименей восклицает, сверкающий факел
Рядом с тобою стоит там, где невесты покой;
Или Киприде, скорбящей об отпрыске новом Кинира,
Ты, сострадая, богов рощи священные зришь;
Богоподобная, всюду ликуй, госпожа, — твои песни
Ценим не менее мы песен бессмертных сестер.
Как любой эллинистический писатель, Диоскорид, конечно, нагромождает в небольшом количестве строк массу аллюзий на реалии, которые даже и в его времена были понятны лишь образованной публике, а уж в наши-то дни однозначно являются уделом знания узких специалистов. К таковым, увы, принадлежит и автор этих строк. Так что опять приходится приступить к разъяснениям.
Пиерия — местность близ знаменитого Олимпа; Геликон — гора в Беотии. И с Пиерией, и с Геликоном греки связывали муз, так что не удивительно встретить упоминания этих топонимов в стихотворении, в котором Сапфо, по обыкновению, уподобляется музам («бессмертные сестры» в последней строке эпиграммы — это, естественно, они же). Далее, «отпрыск Кинира» — Адонис, знаменитый возлюбленный Афродиты, о котором речь уже шла. Есть в эпиграмме Диоскорида и известный уже нам «эолийский Эрес» (под «эолийским» имеется в виду, конечно, «лесбосский»), — кстати, лишнее доказательство того, что именно Эрес был местом рождения нашей героини, а не Митилена.
Однако же Митилена, «столица» Лесбоса, чем дальше, тем больше начинала претендовать на преимущественную связь с великой уроженкой острова. Всем, конечно, знакома такая вещь, как мемориальные монеты. Даже те, кто не слышал самого этого термина, наверняка держали в руках, скажем, юбилейный рубль (если им довелось пожить в советскую эпоху) или уж в крайнем случае какие-нибудь современные десятирублевки, у которых на аверсе вместо двуглавого орла какое-нибудь иное изображение (отражающее, например, пятидесятилетие полета Гагарина в космос, или вид города Кемь, или что-то другое).
В какой-то момент мода на подобные монеты-сувениры появилась и у греков. Правда, довольно поздно: в те времена, когда эллинские полисы не являлись уже независимыми государствами, а входили в состав Римской империи. Читаем на монетах Митилены: «Сапфо», «Псапфо» (последнее, видимо, ради вящей «архаичности»; варианты написания имени поэтессы разбирались в одной из предыдущих глав). И рядом с надписью — изображение некой женщины, которая по замыслу тех, кто придумал всё это дело, очевидно, должна была являть собой поэтессу. А кто ж мог знать, как она на самом деле выглядела? Фотографического искусства заведомо не было, портретов Сапфо при жизни не писали, так что можно было воспроизводить ее облик ad libitum, то есть по собственному усмотрению.
Эрес, впрочем, тоже не отставал. На монетах этого городка, отчеканенных примерно в то же время, читаем: «Сапфо», «Саффо»[179] — и опять же некие изображения. Можно, пожалуй, даже говорить о некой борьбе между Митиленой и Эресом за имя Сапфо — борьбе, ведшейся нумизматическими средствами. А почему бы и нет? Как раз в это время Самос начал выпускать аналогичные мемориальные монеты в честь Пифагора — самого знаменитого из уроженцев этого острова. И ведь, полагаем, начал он это делать в пику другому греческому городу — Кротону. В Кротон Пифагор перебрался с Самоса, там прожил много лет, именно там и прославился… Кротон, пожалуй, имел больше прав на Пифагора, если так можно выразиться. А Самосу, однако, захотелось-таки напомнить, что именно он — родина прославленного мудреца. Вот и были отчеканены соответствующие монеты. Кстати, даже и на нынешнем Самосе главный населенный пункт — город Пифагорио.
