Владимир Гаков - Ультиматум. Ядерная война и безъядерный мир в фантазиях и реальности
Под музыку Форе, которая просто чудом каким-то прорвалась в гул и скрежет, составлявшие звуковой фон картины, бредет по заснеженной — не простая эта зима — пустыне группа детей в противогазах. Брейгелевские семь слепых… Куда?
Неясно. Каждый зритель волен сам для себя решать этот вопрос.
Авторский текст кончается на фразе из нового, "постъядерного" Евангелия, сочиненного детьми: "Пока человек идет — остается надежда". По мнению некоторых рецензентов фильма, дети идут к нам, сидящим в зале, пробиваются к нашему сознанию и совести. Хотелось бы верить… Однако мне кажется, что надежды в финале картины нет. Не может быть.
Я вижу, лишь стоит закрыть глаза,
Детей без крова и дома,
Бредущих от хутора одного
К расстрелянному другому.
Над ними в мерцающих облаках
Я вижу детей тревоги,
Бредущих, одолевая пургу,
Без родины и дороги.
Ищут землю, где нет войны никогда,
Где мир поселился вечный, —
Все дальше бредут они, и череда
Становится бесконечной [45].
Мог ли великий антифашист Бертольт Брехт знать, с каким чувством мы будем читать его стихотворение — мы, "дети тревоги" — спустя всего четверть века! Когда мне на глаза попались эти строки, я уже не мог отделаться от впечатления, что они должны были бы прозвучать в картине.
С молодым сценаристом писателем-фантастом из Ленинграда Вячеславом Рыбаковым мы дружим много лет. Хорошо помню, сколь долгим и кружным путем шел он к "Письмам…". Сначала был рассказ — совсем о другом, — до за него "зацепился" взгляд режиссера; последующая работа увела их далеко в сторону от первоначального варианта. А после выхода картины на экран писателю показалось, что он не все сказал. Так появились два произведения, относительно которых теперь и не поймешь, они ли были задуманы раньше фильма и его, по сути, инспирировали, или, наоборот, работа над фильмом вызвала их к жизни.
Если повесть "Первый день спасения" (1987) — это как бы "дописанные" эпизоды и сюжетные ходы, слова, оставшиеся за кадром фильма, то жесткий, удивительно емкий рассказ "Зима", появившийся в том же году, — произведение целиком самостоятельное.
…Два человека остались одни на засыпанной снегом планете. "Просто" человек с вымороженной душой: он только что… сам убил своего младенца (ибо тому все равно не выжить: холодно), и странный, бородатый, восточного вида безумец с каким-то детским, все понимающим и всепрощающим взглядом. Две тысячи лет спустя снова пришедший на Землю — и молчаливо допустивший погибель тех, за кого уже однажды был распят. Он тоже оказался не в состоянии обогреть людские души.
Не скоро забудешь эту сцену. Разговор — да не разговор даже, всего-то оброненные два-три слова — Последнего Человека с Христом на планете, сперва сожженной, а после выстуженной. Или замерзшей еще до пожара, обледеневшей от нашего безразличия, самоуверенности, черствости, безрассудства?
Вспоминается другой создатель, молящий — кого? — за свои творения (из повести "Каратели" Алеся Адамовича): "Даже у богов есть свой ад: это их любовь к людям!.. О, если бы я знал, перед кем стать на колени. Если бы знал, перед кем. Просить, молить: не загубите случайное и лучшее мое творение! Не сотрите живые письмена! Никто не сможет — и я тоже не смогу! — повторить. Никогда больше. Я молить готов!.."[46]
Странная мольба, как и совершенно "библейский" исход в финале "Писем мертвого человека", уводит нашу мысль отнюдь не в область теологических изыскании. Неважно, атеист вы или верующий; священные писания различных религий столь глубоко укоренились в культуре, что к сравнениям, цитатам из них художники поневоле прибегают, когда хотят выразить явления и понятия экстраординарные, не укладывающиеся в рамки даже нашего воображения. И по отношению к ядерной войне все эти звучные слова — Апокалипсис, Армагеддон, Судный день — вполне естественны в устах не только верующих.
Но только вряд ли помогут и эти сравнения. И помощи оттуда, с небес, ждать тоже, очевидно, бессмысленно.
Понятен соблазн вернуться к мудрости, пережившей века, к чеканным и ясным заповедям типа "не убий" и "возлюби". Другие-то, созданные после, все девальвированы, несмотря на замах их сочинителей… Однако все непросто, когда дело касается нравственного выбора. Ведь и те, старые, "непорочные" моральные императивы тоже, как показывает исторический опыт, оказались слишком гибкими. С заповедью "не убий" на устах еще как убивали! Сомнительно, чтобы обращение к прошлому и сегодня остановило тех, кто привык зазубривать разного рода "заповеди" и "моральные кодексы", вместо того чтобы думать.
На склоне лет Олдоса Хаксли спросили, что более всего потрясло его за долгие годы жизни? Великий скептик (в то время он уже знал, что неизлечимо болен раком) ответил: "Грустно признать, но все, что я делал для защиты человеческой свободы и достоинства — разъяснял, заклинал, молил, выродилось в результате в одну глупую незначащую фразу. Глупую и незначащую: "Постарайтесь быть немного добрее"[47].
Не случайно, надо думать, он повторил эти слова — "глупая и незначащая". В них и отчаянная вера, не скрываемая уничижительной иронией, и просто отчаяние интеллектуала, неоднократно убеждавшегося в том, насколько ненадежны подобные призывы. Древняя пословица относительно "благих пожеланий" в XX веке подтвердилась в масштабах, которые и не снились тем, кто ее впервые сформулировал… К тому же, "для того чтобы заставить добропорядочного моралиста творить зло, совершенно необязательно заставлять его становиться злым. Единственное, что требуется, — это внушать ему, что он творит добрые дела"[48].
Так что же остается, если старая мораль беспомощна, а новосозданная — беспомощна вдвойне? Может быть, вспомнить еще один призыв, который как-то "повис в воздухе", ибо человечество, по сути, к исполнению его так и не приступило: научиться думать?
"Думать — не развлечение, а обязанность". Нравственный императив, сформулированный в одной из повестей братьев Стругацких, не так прост, как кажется. И безусловное зло — война — уничтожено будет конечно же не благими призывами, а разумом. И еще придется, видимо, открыть против нее же военные действия.
До тех пор, пока само это слово превратится лишь в архаизм на школьных уроках истории, пройдет и закончится еще одна война. На сей раз действительно последняя в истории Земли. Война за души людей, о которой рассказано в повести Стругацких "Хищные вещи века" (1965).
Герой ее, космонавт Иван Жилин, понимает, что "самое главное остается на Земле". Он опускается на грешную Землю не усовещивать и проповедовать, а с оружием в руках держать последний бой. С остатками ополоумевшей военщины, с маньяками, одержимыми нероновским комплексом, террористами, гангстерами, фашистами. Со всеми серыми, черными и коричневыми… Человечеству в описываемый момент еще далеко до того, чтобы называться "единой братской семьей", но оно уже избавилось от главной опасности — термоядерной.
Окончательно отмывать планету от налипшей за века грязи взялись Жилин и его товарищи. И герои других повестей Стругацких — солдаты этой последней из войн: "Мы с детства знаем о том, как снимали проклятье на баррикадах, и о том, как снимали проклятье на стройках и в лабораториях, а вы снимете последнее проклятье, вы, будущие педагоги и воспитатели. В последней войне, самой бескровной и самой тяжелой для ее солдат"[49].
Но это — в будущем, а пока… Пока придется стрелять, ничего не попишешь: "Дело в том, что с сегодняшнего дня ты выходишь драться всерьез, насмерть, как все здесь дерутся, и драться тебе придется с дурачьем — со злобным дурачьем… с хитрым, невежественным, жадным дурачьем… с благоразумным дурачьем… И все они будут стремиться убить тебя, и твоих друзей, и твое дело"[50]. И лишь после того, как прозвучит последний выстрел в этой войне, сама она отойдет в область преданий. Как память о дурном тяжком сне, который тянулся так мучительно долго.
Как снятое вековое проклятье рода человеческого.
Однако Стругацкие заглянули все-таки слишком далеко вперед.
За четверть века, прошедшую с момента опубликования повести "Хищные вещи века", "последняя война" не только не приблизилась, но постоянно отодвигается куда-то в следующее столетие. Зато новых, непредусмотренных пророков Апокалипсиса появилось на горизонте столько, что их и вообразить себе не мог и так перепуганный насмерть видениями на Патмосе провидец Иоанн.
Военная техника за это время не стояла на месте, и ужас берет, когда задумываешься, куда все это нас заведет. "Сегодня мы в состоянии уничтожить всех позвоночных на этой планете. В будущем, уже в начале следующего столетия сможем построить базы на Луне и Марсе; мы уже стремительно двинулись вперед в этом направлении: начали разработку космического оружия. Кто сомневается в том, что во время будущей войны в космосе, поддавшись ярости, мы не обрушим наши атомные ракеты на поверхность Марса, если там будут находиться укрепленные базы "империи зла"? И но разнесем в кусочки Юпитер и Нептун, если это покажется нам выгодным в военном отношении? Когда мы распространим нашу власть на другие звездные системы, станем ли мы заботиться о тамошних планетах — мы, уже сейчас готовые разрушить нашу собственную? Если у нас возникнет необходимость уничтожить целую галактику — разве остановимся, если это будет нам под силу? Какой тормоз, скажите на милость, удержит нас от истребления всей Вселенной, когда позволят силы и энергетические ресурсы? Воистину если гипотеза под названием "антропный принцип" верна, то у нас несомненно достанет сил и возможностей на уничтожение Вселенной — нужно будет уничтожить только себя самих, ее единственных наблюдателен"[51].
