Виталий Шенталинский - Расстрельные ночи
Так или иначе, теперь органы пожертвовали вольным или невольным своим осведомителем. Попав на Лубянку, писатель Карпов получил социальный заказ — сочинить нечто впечатляющее в уголовном жанре. К концу года, поставив подследственного на конвейер — серию беспрерывных допросов, — тройка следователей выжала из него решающие показания. В сводном протоколе до–проса 28 декабря обрела очертания, возникла мифическая «Антисоветская террористическая группа «правых» из среды писателей». Организация наполнилась действующими лицами, именами живых людей.
Что объединяло их, кроме клейма — «бухаринское подполье»?
Все — крестьянские дети, родом из деревни: Михаил Карпов — из башкирской, Иван Макаров — из рязанской, Иван Васильев — из тверской. Да и еще один Васильев — Павел, сын школьного учителя, выходца из иртышских казаков — слыл в литературе певцом сибирских просторов, кровно связанным с коренной народной судьбой. Как он выражался, сама степь–родительница вложила ему в руку «кривое ястребиное перо».
Ровесники века, примерно один возраст — зрелый, но еще молодой, собственно, как и у их следователей, — первое поколение, хотя и родившееся до революции, но сформировавшееся уже при советской власти.
Простонародное происхождение, простые русские имена, отчества и фамилии. И судьбы схожи — переломом между породившей их традиционной, почти феодальной деревней, гибнущей на глазах, — и новым, растущим как на дрожжах социалистическим городом. Об этом они и писали, талантливые люди, уже оторвавшиеся от земли, но еще сохранившие искренность, любовь к природе, впитавшие с детства самоцветный народный язык. И еще общее — примерно одинаковый срок, который выпал им для работы в литературе, — десяток лет. Судьба переломная — и ополовиненная, подбитая на взлете сил, зрелости и мастерства…3
Из такого «человеческого материала», связанного близостью убеждений, творчества и, наконец, просто дружбой, не контрреволюционной, а нормальной, естественной, из этой «Певучей банды», как весело назывался один из сборников стихов в пору их революционного романтизма, алхимики с Лубянки сварганили наспех каэрбанду, вражескую организацию. Теперь надо было ее уничтожить, разгромить наголову!
ЯСТРЕБИНОЕ ПЕРО
Грянул лютый 1937‑й. Вечером 6 февраля поэт Павел Васильев отправился бриться в парикмахерскую на Арбате. Там его остановили двое и усадили в машину. Ордер на арест оформили задним числом, спешили обезвредить опасного террориста.
Протокол первого допроса изъят из дела, надо думать, он не удовлетворил. Зато 19 февраля поэт уже назвал целый список «антисоветски настроенных» поэтов и прозаиков, которые дурно на него влияли. Роль же, которую он выбрал для себя в новоявленной организации, скорее пассивна — этакий бесшабашный, податливый парень, избалованный славой, сбитый с толку коварными врагами.
Никаким террором тут пока и не пахло.
Тем временем вовсю кипела организованная от имени советской общественности кампания, клеймившая поэта — «злобного, антисоветского молодчика со всеми признаками морального и политического разложения, пропойцу, дебошира, антисемита и бандита» (статья за подписью «Не–литератор» в «Известиях» от 26 февраля).
А на следующий день после выхода этой газеты арестовали и Николая Бухарина. Судьба писателей, зачисленных в его «агенты», была предрешена. Защитить их некому. Бухаринская оценка Васильева в докладе на Первом съезде писателей как человека «с исключительно большими поэтическими возможностями… который займет почетное место в нашей поэзии», превращалась теперь в роковое клеймо.
Завистники и злопыхатели и раньше хоронили его, подталкивали в могилу. Обрушил гнев на бедовую голову поэта и сам Максим Горький. 14 июня 1934‑го он опубликовал одновременно в «Правде», «Известиях» и «Литературной газете» разгромную статью «Литературные забавы»: «Жалуются, что поэт Павел Васильев хулиганит хуже, чем хулиганил Сергей Есенин. Но в то время, как одни порицают хулигана, — другие восхищаются его даровитостью, «широтой натуры», его «кондовой мужицкой силищей» и т. д. Но порицающие ничего не делают для того, чтобы обеззаразить свою среду от присутствия в ней хулигана, хотя ясно, что, если он действительно является заразным началом, его следует как–то изолировать… От хулиганства до фашизма расстояние «короче воробьиного носа»”.
Еще одно горьковское крылатое выражение, из тех, что вооружали сталин–ских опричников. Сразу вспоминается и другое: «Если враг не сдается, его уничтожают».
Павел оборонялся как мог — словом. Но только ответ его не доcтигал ушей современников:
Неужель правители не знают,
Принимая гордость за вражду,
Что пенькой поэта пеленают,
Руки ему крутят на беду?
… … … … …
Песнь моя! Ты кровью покормила
Всех врагов. В присутствии твоем
Принимаю звание громилы,
Если рокот гуслей — это гром.
Это стихотворение, «добытое оперативным путем», 5 февраля 1935‑го Секретно–политический отдел представил Генриху Ягоде с докладной «о продолжающихся антисоветских настроениях» Павла Васильева и с предложением о его аресте. Глава ОГПУ наложил умилительную резолюцию: «Надо подсобрать еще несколько стихотворений».
А вскоре в газете «Правда» было опубликовано письмо двадцати советских поэтов, призывающих к расправе над Павлом Васильевым, уже исключенным из Союза писателей и запрещенным к печати. Поводом стала драка между ним и комсомольским трубадуром Джеком Алтаузеном, которую Павел по пьянке сопровождал, как сказано в газете, «гнусными антисемитскими и антисоветскими выкриками». Ну и поцапались, в конце концов, два поэта–забияки, стоит ли выносить это на страницы такой солидной газеты — на весь мир? Да еще «шить» политику? А среди подписантов значились не только агитаторы–рифмоплеты вроде Безыменского, но и талантливые люди — такие, как Владимир Луговской или Борис Корнилов.
Один из подписавших, Михаил Голодный, опубликовал вскоре мстительные стишки, обращенные к Павлу, уже засаженному в тюрьму на полтора года «за бесчисленные хулиганства и дебоши»:
И будешь лежать ты,
Общипанный, длинный,
Рукой прикрывая
Свой хитрый глаз.
Ибо, как буря,
Наш лозунг единый:
Кто с нами не хочет —
Тот против нас.
А вот Осип Мандельштам видел поэта–изгоя совсем другими глазами: «В России пишут четверо: я, Пастернак, Ахматова и П. Васильев».
КТО СОЧИНИЛ ЭТУ ГАЗЕТУ?
Ивана Макарова взяли на другой же день после Павла Васильева, 7 февраля, дома, на Ленинской улице. Жена Вера вспоминала, что он простудился, лежал с температурой.
Они уже ждали этого часа. Успокаивал:
— Что плачешь, я ни в чем не виноват…
Вера заранее стала раздавать рукописи на хранение надежным людям. И потом, после его ареста, заботливо собирала все уцелевшие бумаги и бумажки, и даже кисточки, которыми он рисовал, прятала и перепрятывала, пока не пришли за ней самой.
Среди сбереженного Верой — газета, которая лежала на его письменном столе, — «Известия» от 24 января 1937‑го, воскресный номер.
Убогое грязно–желтое полотнище: крикливые угрозы, политическая карикатура жизни — материалы процесса по делу «Параллельного антисоветского троцкистского центра». Очередное заклание, поедание партийно–советскими вожаками друг друга, на этот раз главные обвиняемые — Пятаков, Радек, Сокольников, Серебряков. Иван читает газету очень внимательно, с карандашом, выделяет фразы с упоминанием Бухарина, прекрасно понимая, откуда ему грозит опасность. «Правые в лице Бухарина и Рыкова оружия не сложили, только временно притихли». Прочитав в репортаже из зала суда такой текст: «Среди присутствующих — писатели А. Н. Толстой, Лион Фейхтвангер, Фадеев и др. Непримиримая ненависть, непреодолимое презрение, невыразимая брезгливость во взорах, которые устремлены на подсудимых…» — Макаров делает к этому фрагменту комментарий на полях газеты, будто набрасывая какой–то свой новый замысел: «Глава «Пью и ем». Боязнь потерять все это. Им дано видеть, этим бездарностям, им можно списывать готовое, этим холуям. Но мне надо вообразить все это». Слева — отдельная приписка: «Рождение человека. Часть первая. Уход в шалаш». Справа — еще более загадочное: «Человек, человек! Скворец, уговор!» А по верхнему краю — с трудом удалось разобрать, после многих попыток — фраза: «Кем сочинена эта газета?» — и зачеркнуто тут же, на всякий случай.
Кто сочинил эту газету?! А кто сочинил следственное дело его, Ивана Макарова? Да все та же многозевная, вездесущая и всемогущая гидра!
Критики обвиняли Макарова в психоиррационализме. Но такого фантасмагорического мрака, какой ждал его теперь, он и представить себе не мог. Никакого воображения не хватит! И все же многое, что случилось с ним в тюрьме, будто предвидел заранее! В сохраненной его женой, не опубликованной до сих пор автобиографической зарисовке «Как я себя погубил» писал:
