Бенедикт Сарнов - Маяковский. Самоубийство
Вряд ли в этой пародии сегодняшний читатель узнает именно Луконина. (И не только потому, что этот поэт нынче прочно забыт.) Но он сразу поймет, что пародируемый автор — эпигон Маяковского. Поймет по жестам, которые Луконин пытался усвоить, но не смог сделать своими.
Когда мы узнаем любимые строки любимого поэта, узнаем мы в них прежде всего именно «жест»:
Жизнь моя, иль ты приснилась мне!
Будто я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне…
Ну конечно, это Есенин! Этот «жест» не спутаешь ни с чьим другим.
И этот тоже:
Излюбили тебя, измызгали.
Невтерпеж!
Что ты смотришь так синими брызгами,
Или в морду хошь!
Жесты — разные. Но это — РАЗНЫЕ СОСТОЯНИЯ ОДНОЙ души.
То же — у Лермонтова:
О, как мне хочется смутить веселость их,
И бросить им в лицо железный стих,
Облитый горечью и злостью!
И вот это:
Любить? Но кого же? На время не стоит труда,
А вечно любить невозможно…
Состояния души разные. А душа — одна.
То же — у Некрасова:
От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови,
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви!
Сравните этот крик, этот отчаянный вопль с его спокойным, но таким же горестным «подведением итогов»:
Я дворянскому нашему роду
Чести лирой своей не стяжал.
Я таким же далеким народу
Умираю, как жить начинал.
И тут тоже: жесты разные, а душа — одна.
То же и у Маяковского. Диапазон его жестов — огромен. Амплитуда колебания разных состояний его души поражает поистине гигантским размахом этого «маятника»:
Я
земной шар
чуть не весь
обошел, —
и жизнь
хороша,
и жить
хорошо.
И тут же:
Для веселия
планета наша
мало оборудована.
Надо вырвать
радость
у грядущих дней.
Или вот это:
Себя
до последнего стука в груди,
как на свиданьи,
простаивая,
прислушиваюсь:
любовь загудит —
человеческая,
простая.
Ураган,
огонь,
вода
подступают в ропоте.
Кто
сумеет
совладать?
Можете?
Попробуйте…
А незадолго до этого:
Было всякое:
и под окном стояние,
письма,
тряски нервное желе.
Вот
когда
и горевать не в состоянии —
это,
Александр Сергеич,
много тяжелей.
Айда, Маяковский!
Маячь на юг!
Сердце
рифмами вымучь —
Вот
и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.
Или вот это:
Я всю свою
звонкую
силу поэта
тебе
отдаю,
атакующий класс!
И тут же:
Но я
себя
смирял,
становясь
на горло
собственной
песне.
А вот еще:
Ненавижу
всяческую мертвечину.
Обожаю
всяческую жизнь!
И тут же:
Тот,
кто постоянно
ясен,
тот,
по-моему,
просто глуп.
И еще:
В черном небе
молний поступь,
гром
ругней
в небесной драме, —
не гроза,
а это
просто
ревность
двигает горами.
А давно ли выплеснулось у него такое:
Я
теперь свободен
от любви и от плакатов,
шкурой
ревности медведь
лежит когтист.
И опять о том же:
Я ж
навек
любовью ранен,
еле-еле
волочусь.
Но не прошло и года, и:
С тобой мы в расчете,
и не к чему
перечень
взаимных болей,
бед
и обид.
Состояния души — разные. (Еще какие разные!) А душа — одна.
С легкой руки Тынянова в критике и литературоведении утвердился термин «лирический герой». Хотя и принес он с собою немало вреда, сам по себе он, может быть, на что-нибудь и годится. Но к Маяковскому он уж точно неприложим.
Едва ли не самая характерная особенность лирики Маяковского состоит как раз в том, что между конкретным лирическим «Я» поэта и его «лирическим героем» нет ни малейшего разрыва, ни даже крошечного «зазора». Маяковский входит в стих таким, каков он есть, со всеми — частными, казалось бы, даже не идущими к делу, не слишком существенными деталями и подробностями своего повседневного быта и бытия. С собакой Щеником и соседом Бальшиным, мамой — Александрой Алексеевной и сестрами Людой и Олей, с цифрами телефонных номеров и названиями улиц и переулков:
И вдруг
как по лампам пошло куролесить,
вся сеть телефонная рвется на нити.
— 67–10!
Соедините! —
В проулок!
Скорей!
Водопьяному в тишь!
…Не знаю,
плачут ли,
нет медведи,
но если плачут,
то именно так.
То именно так:
без сочувственной фальши
скулят,
заливаясь ущельной длиной.
И именно так их медвежий Бальшин,
скуленьем разбужен, ворчит за стеной.
Но дело, разумеется, не только в этих реалиях, в этих конкретностях, в этих бытовых подробностях и деталях. О том, что на самом деле нет никакой «непроходимой грани» между конкретно-реальным «Я» Владимира Маяковского и его лирическим героем, ярче всего свидетельствует живая, естественная, очень личная, неповторимо индивидуальная интонация его лирических строк:
— Не важно, мама,
дома вымою.
Теперь у меня раздолье —
вода.
Не в этом дело.
Родные!
Любимые!
Ведь вы меня любите?
Любите?
Да?
Так слушайте ж!
Тетя!
Сестры!
Мама!
Тушите елку!
Заприте дом!
Я вас поведу…
вы пойдете… Мы прямо…
Сейчас же…
все
возьмем и пойдем.
Если
я
чего написал,
если
чего
сказал —
тому виной
глаза-небеса,
любимой
моей
глаза.
Круглые
да карие.
горячие
до гари.
…………………………
Не домой,
не на суп,
а к любимой
в гости,
две
морковинки
несу
за зеленый хвостик.
Я
много дарил
конфект да букетов,
но больше
всех
дорогих даров
я помню
морковь драгоценную эту
и пол-полена
березовых дров…
Сравните интонацию этих (да и многих других) его лирических строк с интонацией (да и лексикой, и синтаксисом) самых личных, глубоко интимных его писем (почти все они теперь, слава богу, опубликованы) — и вы тотчас же убедитесь, что тут не просто сходство и даже не равенство, а — тождество.
