Мария Беседина - Москва акунинская
Дом Ромейко, а впоследствии Кулакова, — в современной нумерации № 1/2 по Певческому переулку. Дом состоял из нескольких каменных корпусов, в которых разместились 64 ночлежки. Тот корпус, который был вписан в острый угол между Певческим и Петропавловским переулками, за свою конфигурацию был прозван «утюгом», корпуса, расположенные по Петропавловскому, — «Сухим оврагом», а в целом дом Ромейко носил прозвище «Свиной дом». Чтобы пояснить происхождение этого названия, нужно сделать небольшое историческое отступление. Вы помните, Певческий переулок одно время носил название Свиньинского. Это связано с тем, что в нем в конце XVIII в. поселились представители древнего дворянского рода Свиньиных. Их родоначальник получил прозвище Свинья вовсе не за антисанитарные привычки: он был первым, кто ввел в своей дружине тот тип построения, который историки называют тевтонским клином, любители ролевых игрушек — хирдом, а на Руси именовали свиньей. Забавная фамилия причиняла немало огорчений потомкам славного Свиньи: так, один из них запрещал подавать к своему столу свинину, другой за бороду стащил с амвона священника, неосмотрительно прочитавшего в его присутствии проповедь на тему «свиней, одержимых бесами». Гиляровский рассказывает о том из Свиньиных, который оставил свое имя «в наследство» «Свиному дому»: «В адресной книге Москвы за 1826 год в списке домовладельцев значится: «Свиньин, Павел Петрович, статский советник, по Певческому переулку, дом № 24, Мясницкой части, на углу Солянки».
Свиньин воспет Пушкиным: «Вот и Свиньин, Российский Жук». Свиньин был человек известный: писатель, коллекционер и владелец музея. Впоследствии город переименовал Певческий переулок в Свиньинский».
Во второй половине XIX в. дом Свиньина приобрел некий инженер Ромейко, решивший, что выгоднее будет сдавать его под ночлежки. А в начале XX в. трущобу перекупил бывший буфетчик трактира «Каторга», ставший к тому времени «потомственным почетным гражданином» — И. П. Кулаков. «Кулаковка — самая большая и тухлая из хитровских ночлежек», — дает оценку его притону Сенька Скориков.
Трактир «Каторга» помещался в доме № 11 по Подколокольному переулку. «Есть на Хитровке отчаянное местечко. Трактир «Каторга» называется.
Днем там обычная мерзкая пивнушка, а к ночи сползаются «деловые» — так на Москве бандитов зовут», — читаем в «Смерти Ахиллеса».
В Петропавловском переулке угнездились два других притона: трактиры с не менее многозначительными названиями: «Пересыльный» и «Сибирь». В «Пересыльном» было место сбора нищих и мелких барышников, а в «Сибири» публика была посерьезнее — шулера, скупщики краденого и воры. Все они чувствовали себя на Хитровке в безопасности. «Забирают обходом мелкоту, беспаспортных, нищих и административно высланных. На другой же день их рассортируют: беспаспортных и административных через пересыльную тюрьму отправят в места приписки, в ближайшие уезды, а они через неделю опять в Москве. Придут этапом в какой-нибудь Зарайск, отметятся в полиции и в ту же ночь обратно. Нищие и барышники все окажутся москвичами или из подгородных слобод, и на другой день они опять на Хитровке, за своим обычным делом впредь до нового обхода» — свидетельствует Гиляровский. Как видим, проблема нелегальных мигрантов для Москвы тоже в чем-то традиционна.
Не в последнюю очередь, конечно, существованию Хитровки способствовала коррумпированность полицейских властей. «Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин.
Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята» были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон. Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы».
Нельзя сказать, что москвичей устраивало подобное соседство, — особенно шокировало, что бандитская «малина» располагалась практически в центре Первопрестольной: «С одной стороны близ Хитровки — торговая Солянка с Опекунским советом, с другой — Покровский бульвар и прилегающие к нему переулки были заняты богатейшими особняками русского и иностранного купечества. Тут и Савва Морозов, и Корзинкины, и Хлебниковы, и Оловянишниковы, и Расторгуевы, и Бахрушины… Владельцы этих дворцов возмущались страшным соседством, употребляли все меры, чтобы уничтожить его, но ни речи, гремевшие в угоду им в заседаниях думы, ни дорого стоящие хлопоты у администрации ничего сделать не могли. Были какие-то тайные пружины, отжимавшие все их нападающие силы, — и ничего не выходило. То у одного из хитровских домовладельцев рука в думе, то у другого — друг в канцелярии генерал-губернатора, третий сам занимает важное положение в делах благотворительности» («Москва и москвичи»).
В «Пиковом валете» Акунин описывает эту изнанку «большого капитала» очень образно. Вот «тощий, жилистый оборванец с землистым, нервно дергающимся лицом» «просвещает» Момуса: «Почитай, с пол-Москвы кровянку сосет Самсон Харитоныч… Ночлежки на Хитровке, кабаки в Грачах, на Сухаревке, на той же Хитровке — чуть не все его. Краденое у «деловых» прикупает, деньги в рост под большущие проценты дает. Одно слово — упырь, аспид поганый… Он к самому губернатору, Долгорукому князю, в хоромы шастает. А как же, Еропкин нынче генерал! Когда Храм-то строили, кинул с барышей миллион, так ему за то от царя лента со звездой и должность по богоугодному обчеству. Был Самсошка-кровосос, а стал «превосходительство». Это вор-то, кат, убивец!.. Кажный божий день евоный Кузьма ходит и в «Каторгу», и в «Сибирь», и в «Пересыльный», и в прочие питейные заведения, где Еропкин хозяином. В день тыщ до пяти собирает. По субботам ему из ночлежек приносят. В одной только «Скворешне» четыреста семей проживают. А с девок гулящих навар? А слам, товар краденый?» (Под «Храмом» имеется в виду храм Христа Спасителя, выстроенный полностью на пожертвования.)
Хитровка была отдельным социумом, со своими законами, жаргоном, сложившейся иерархией. «Жить можно и на Хитровке, да еще получше, чем в иных прочих местах. Тоже и здесь, как везде, имелись свои законы и обыкновения, которые нужны, чтоб людям было способнее вместе жить, понимать, что можно, а чего нельзя.
Законов много. Чтоб все упомнить, это долго на Хитровке прожить надо. По большей части порядки простые и понятные, самому допереть можно: с чужими как хоть, а своих не трожь; живи-поживай, да соседу не мешай. Но есть такие, что, сколько голову ни ломай, не умыслишь… Хитровские законы, они двух видов: от прежних времен, как в старину заведено было, и новые — эти объявлялись от Обчества, по необходимости», — запоминал Сенька Скориков, который «…на Хитровке… еще только приживался, недели две как с Сухаревки деру дал».
«Кто людям жить мешает — прогонят с Хитровки. Если сильно наподличал, могут жизни лишить. Иной раз в наказание выдадут псам, да не за то, в чем истинно перед Обчеством виноват, а велят на себя чужие дела взять, за кого-нибудь из деловых. Так оно для всех справедливей выходит. Нашкодил перед Хитровкой — отслужи: себя отбели и людям хорошим помоги, а за это про тебя в тюрьме и в Сибири слово скажут.
В полицию приговоренного выдавали тоже не абы кому, а только своему, Будочнику, старейшему хитровскому городовому», — излагает «законы» Акунин в «Любовнике Смерти».
Благодаря романам Акунина мы видим все уровни хитровского мирка: «фартовых» воров, «огольцов»-подростков — мелкую сошку преступного мира, нищих, переписчиков, проституток.
Подробно описывать структуру хитровского социума здесь вряд ли стоит. Приведу лишь, опираясь на текст «Любовника Смерти», описания наиболее ярких ее представителей. Местные авторитеты: «Туз — это у фартовых навроде царя-государя, один на всю Москву. Раньше тузом Кондрат Семеныч был, большущий человек, вся Москва его трепетала.
Говорили, правда, про Кондрат Семеныча разное. Что старый стал, ржавый, молодым ходу не дает. Кто и осуждал за то, что в богатстве проживает, и не на Хитровке, как тузу положено, а в собственном доме, на Яузе. И помер он не по-фартовому — от ножа, пули или в тюрьме. На пуховой перине дух испустил, будто купчина какой». «Обчество состояло из «дедов», самых почтенных воров и фартовых, кто с каторги вернулся или так, по старческой немощи, отдел отошел. Они, «деды», любую каверзную закавыку разберут и, если кто перед Обчеством провинился, приговор объявят». Вот «фартовые ребята, отчаянные, кому и смерть нипочем». Тут представители разных воровских «профессий» — «Кольша Штырь (забироха был знаменитый, на Мещанах промышлял)… свои же ребята его на ножи поставили, слам не поделили.
…Яшка Костромской… конокрад. Чистокровных рысаков прямо из конюшен уводил, цыганам продавал за огромные деньжищи. Иной раз в карманах по нескольку тыщ носил… Застрелили Яшку псы легавые, полгода тому»; «Про Князя кто ж не слыхал? Самый рисковый на всю Москву налетчик. На рынках про него говорят, в газетах пишут. Псы на него охотятся, да только когти у них коротки. Хитровка, она своего не выдаст — знает, что с выдавальщиками бывает»… Упыря сегодня называли бы рэкетиром, а в конце XIX в. его способ разбоя была новинкой: «…стрижет лабазников и лавочников. Таких деловых «доильщиками» прозвали. Хочешь, чтоб лавка цела была, чтоб врач санитарный не цеплялся и псы не трогали, — плати доильщику мзду и живи себе, торгуй. А кто не хотел платить, на себя надеялся или так, жадничал, с теми всякое случалось. Раньше так кровососничать не заведено было».
