Евгений Добренко - Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов
На протяжении почти четырех десятилетий Пригов прослеживает, как советский интеллигентский проект подпольного сопротивления власти путем обращения к высоким модернистским ценностям (например, к идеалам классической литературной традиции) преображается в постперестроечной России в коллективное сотрудничество с властью (пропагандирующей неолиберальные ценности технологического рационализма, но подчас грешащей крайней некомпетентностью и халатностью) и одновременно в депрессивное отчуждение индивидуума от каких-либо сфер социальной реализации.
В сборниках, пьесах и пьесках 1970–80-х годов (от цикла «Образ Рейгана в советской литературе» до опубликованных в разгар перестройки пьес «Черный пес» и «Революция») Пригов использует прием карнавального развенчивания возвышенных культурных кодов ради достижения комического эффекта, сразу же снимающего торжественный пафос господствующей идеологии. Но в герметичных и натурфилософских текстах, написанных в 1990-е и 2000-е (например, «Взаимоопережающие энигматика и герменевтика», «Недетерминированная анигматика», «Позиции» и «Проекции»), игровая бахтинская карнавальность уступает место своеобразному магическому рас- и заколдовыванию мира идеологических символов и атрибутов. Изображенный гротескно и подчас лубочно, с явными или скрытыми отсылками к пифагореизму и апофатической мистике (к примеру, «Каббалистические штудии» или «Пифагоровы смыслы»), этот беспредельный мир порождает все более и более отталкивающих чудовищ, с которыми поэт-визионер вынужден вести (обреченный на поражение) безостановочный поединок.
Гигантская, словно корабль в движенье
И мыслит стягиванием, не уничтоженьем
Кто это? —
Не знаю! —
Муха! —
Как это? —
А просто: если присмотреться к
ней на близком расстоянии,
то, действительно, огромный
корабль она в медленном дви —
жении; в то же время, если
посмотреть с расстояния — то
похожа на точку, и точка
стягивает пространство, затя —
гивает в себя, а не просто
уничтожает, аннигилирует
В зрелой поэтике Пригова, характерной для его сборников-книжечек начиная со второй половины 1980-х, грамотная и компетентная критика любой правящей идеологии сопровождается квазифольклорным ритуалом — по сути, шаманским заговариванием монстров, порождаемых ею. Монстры предстают в образе животных или насекомых, обладающих отрицательной харизмой в силу своей фольклорной отвратительности (крысы или тараканы); иногда монструозными чертами наделяется еврей как мифологизированный носитель комплекса этнокультурной исключительности:
По крови чистый он еврей
<…>
Он нечто страшное такое
Сперва косматою рукою
Он лезет в глубь земной породы
Выдавливая там глаза
Потом остекленевшей мордой
Упершись прямо в небеса
Он ревом звезды рушит вниз
И где-то там, над Анадырью
Где он один стоит смеясь
В образовавшиеся дыры
Течет космическая грязь
Он в ней купается смеясь
Немыслимый
Непонятно кто
Монстры в поэтике Пригова производятся не посредством работы фантазии, не в результате вытеснения запретных страхов и влечений, а как бы сами по себе, в том параллельном символическом пространстве, где что-то внезапно пошло не так и которое принялось «выплевывать» на свет необъяснимых и подчас довольно индифферентных к человеку страшилищ:
Эко чудище страшно-огромное
На большую дорогу повылезло
Хвост огромный мясной пораскинуло
И меня дожидается, а я с работы иду
И продукты в авоське несу
Полдесятка яичек и сыру
Грамм там двести, едри его мать
Накормить вот сперва надо сына
Ну, а после уж их замечать
Чудищ
В постсоветский период такой маскарадный экзорцизм постепенно подменяет собой (подчас выходя на первый план) шутливое или бесстрастное концептуалистское «глумление» над властными догмами.
До сих пор при оценке поэтического и визуального проекта Пригова преобладает тенденция сводить его к отстраненной (временами издевательской) игре текстуальных стратегий и деконструктивистскому развенчанию властных дискурсов. Разумеется, увлечение структурно-семиотическими и логико-аналитическими построениями, свойственное столичной интеллигенции в 1960–1970-е годы, оказало определяющее влияние на становление поэтики Пригова. Но уже в 1980-е, в результате падения «железного занавеса», многочисленных зарубежных выступлений и знакомства с иноязычной интеллектуальной литературой Пригов переносит акцент внимания с процесса «влипания» человека (точнее, читателяреципиента) в пространство текста, авторитарно подменяющего собой реальность, на феномен «мерцания», или «мерцательности». В пояснительной статье, опубликованной в «Словаре терминов московской концептуальной школы», Пригов под понятием «мерцательность» понимает стратегию «отстояния художника от текстов, жестов и поведения», то есть «невлипание» в них, «чтобы не быть полностью идентифицированным». Тогда сама текстуальная материя начинает «мерцать» внутри новой формации человеческого. Иными словами, с чисто знаковых проблем текстопорождения Пригов поворачивается в сторону осмысления нового антропологического опыта и его моделирования.
Опыт этот заключается в ревизии просвещенческих доктрин и отказе от концепции «естественного» человека (при этом являющегося субъектом государственного права), ради модели предельно «искусственного» человека, становящегося объектом различных манипуляций со стороны капиталистических властных отношений. В 1980–90-е годы Пригов изобретает весьма нетривиальную авторскую антропологию, предъявленную, к примеру, в сборниках «Новая антропология» и «Прямая антропология». Человек в такой мистико-визионерской трактовке предстает побочным продуктом социальных, политических, экономических и культурных систем, но продуктом не оптимальным, а чрезмерным, непостижимым и чудовищным. В поэтике Пригова именно человек и человеческое (в особенности, современный человек) являются максимально допустимым (или недопустимым) преломлением чудовищного — того, что не укладывается в рамки традиционных понятий и представлений. Причем, как явствует из заглавия его сборника «Явление чудовищев не всегда порождает сон разума», монструозное измерение человеческого «порождается» не иррациональными стимулами и влечениями, а в результате четкой артикуляции логических принципов, определяющих социальное развитие и нормы жизнедеятельности.
Чем более сложной, передовой и неоднозначной выглядит социальная система в заявленных ею программных установках, тем более неуловимых и отчужденных жутких существ она производит. Приговская антропология, с одной стороны, осваивает приемы обнаружения таких монстров, с другой, — учит их принимать как должное, как одну из «современных, слишком современных» ипостасей человеческого. В этом ракурсе тоталитарная советская система с диктатурой партийно-бюрократического новояза выглядит куда примитивней неолиберальной капиталистической системы с множеством разветвленных и казуистичных риторик принуждения, которые опираются на медийную пропаганду или рекламные технологии.
Здесь Пригов точно улавливает «двойной узел» (double bind), свойственный любой авторитетной идеологии, правящей с помощью убеждающих практик и техник соблазнения. Внешне предоставляя человеку все новые зоны свободы и гедонистистического наслаждения, современные институты власти превращают его в закрепощенное и отчаянно пытающееся выбраться из ситуации порабощения монструозное творение. Таким образом, новая антропология, предлагаемая Приговым, порой оказывается куда более инструментальной и сокрушительной критикой наступившего неокапиталистического строя, чем многие насыщенные отсылками к левой идеологии анти- или альтерглобалистские трактаты.
Развитие приговской антропологии сопровождается изобретением оригинальной авторской геопоэтики, где пространство «своего» и «родного» — главным образом, постсоветский урбанистический ландшафт — оборачивается угрожающим и пугающим местом проявления нечеловеческого: так, в циклах «Беляевские сборники» или «Родимое Беляево» жители московских новостроек приравниваются к обитателям вымышленного пестрого бестиария. В то же время локус «чужого» — например, западное, европейское пространство — начинает выполнять цивилизаторские функции очеловечения дикой и хаотической поздне- или постсоветской стихии.
